– Хочешь знать, кто я такой? Я – возмездие твое. Я – исповедь. Я – твоя совесть, зна́ток. И я не успокоюсь, покуда ты мне всю правду не выложишь.

– Пошел к черту!

– Во-во, рассказывай давай, як ты до черта дошел! – развеселился голос, заискрил оттенками, полутонами, и в нем Демьян услышал отзвуки голосов Акулины, Максимки, Анны Демидовны и даже Жигалова – всех, кого он когда-либо знал. Зна́ток зажал, как мог, уши, но все равно продолжал слышать многоголосый смех, раздававшийся в узком пространстве «стакана».

– Ну-ка вспоминай давай, чаго вы там в бане сотворили, а?

Зна́ток молчал. Вернее, пытался молчать. Язык, клятый, метался во рту, сам рвался наружу, стремясь выложить все как на духу. Демьян заткнул рот ладонью, но все равно мычал, а в итоге неожиданно укусил сам себя за кожу. Он уставился с ужасом на полукружие следа от зубов, а рот его тем временем начал говорить, не спрашивая разрешения у хозяина:

– Пошли мы следующей ночью в баню. Та стояла на окраине деревни. Нехорошая то была баня, в ней, кажут, и аборты делали, и молодые вне брака тешились, и паскудь всякая там водилась… Баня та стояла совсем рядом с избой Акулины…

Баня та стояла совсем рядом с избой Акулины. Знатка даже шепнула:

– Она-то, лазня, Купавина была в свое время, еще до большевиков. Идти-то, сам видишь, полста шагов. Это сейчас она общей считается…

Дема поглядел на баньку. Небольшая, с треугольной крышей, та вырисовывалась в сиреневых сумерках строгими очертаниями, что мертвецкий склеп. И пахло от нее не лазней, а чем-то смрадным, чужеродным. Он раньше ходил туда подмыться иногда. Банник тут обитал хоть и не злобный, а до того капризный, что можно было битый час напрашиваться, пока тот не махнет в окошке тонкой ручкой – заходи, мол. Да и обдериха – жена егойная – нет-нет да и плюнет угольком под пятку али ошпарит для смеху. Потому Дема больше в речке купаться любил, когда сезон позволял. Это незнающим легко – вона бегают молодые к лазне вечерком, а потом дымок из трубы и стоны громкие, – а Дема знал, что на его грудь, голый живот и всякое другое глядят и потешаются двое нечистых.

– Гэта шо ж нам там робить-то, Акулин? – спросил юный зна́ток, тряхнув сумкой. В той лежали: нога мертвеца, фляга с мертвой водой и кладбищенские чертополох с репейником, собранные в венички.

– Там увидишь… Пошли.

У входа Дема встал, стащил крестик и ладанку, прочистил горло и приготовился стучаться, но Акулина едва ли не ногой распахнула дверь и шагнула внутрь.

– Куды, не напросившись? – испуганно зашипел зна́ток. Внутри бани было тихо и темно. Тусклый луч лунного света освещал печь-каменку, трехступенчатый полок и черные, закопченные от дыма доски. Акулина лишь обернулась кратко – стрельнула на него сурово глазами, сверкнувшими синим цветом в сумерках, шикнула:

– Раздевайся!

Дема уставился на нее в удивлении.

– На кой бес?

– Тсс, бесов не кликай! Треба так, без вопросов лишних, помнишь же?

Юный зна́ток принялся стягивать сапог, как вдруг не удержал равновесия и саданулся о каменку.

– Тьфу ты! Не видно вообще ни черта!

– Не чертыхайся, говорю!

Стараясь удержать отвалившуюся от изумления челюсть на месте, Дема снял штаны, рубаху, аккуратно сложил на ближайшую банную полку. Поставил рядом сапоги. Из-под полка зыркнул зелеными глазищами банник; зашипел, как кошка, и рядом появилась лохматая башка его супруги – обдерихи. Она вытянула костлявую ручонку, будто попытавшись схватить знатка за лодыжку; тот отпрыгнул в сторону:

– Тьфу ты, не жахай так, стерва! Уйдем мы скоро, угомонитесь вы, нечистые.

Оставшись без портков, Дема, смущенный, обернулся к Акулине. Она стояла совершенно нагая, кое-как прикрывая руками грудь и курчавую тень ниже; зна́ток, нервно сглотнув, отвел взгляд. Куда прятать свой срам, он не придумал и стыдливо прикрыл его вениками.

– Чаго ты? – строго спросила Акулина.

– Ты, гэта, пригожая…

– Не о том думаешь! И на этих не гляди, – она кивнула на банника с Обдерихой, что лазили под полками и сердито ворчали – появлялись то там, то здесь, ухая да покрикивая, скрипя полатями, треща досками и вообще всячески пытаясь прогнать непрошеных гостей.

– Коли разделся – печь затопи. Как следует тольки, шоб пожарче.

Дема уселся напротив каменки и принялся пихать внутрь дрова да мелкую щепу, приготовил спички.

– Дема, я ж тебе не сказала толком…

– Да ты вообще мало шо казала.

– Коли ритуал у нас выйдет как надо – плата великая будет…

– Да куды ужо больше-то? Итак, считай, всей страной расплачиваемся.

– А расплатимся мы, вдвоем. За всех. И я одна не сдюжу, – в голосе Акулины прорезалась слеза – кажись, и она до конца для себя не все решила. – Ты же не бросишь меня? Не откажешься в последний момент?

– Дура! – рыкнул Дема. – Хрена с два я тебя брошу. Казал же, слово мое – кремень!

И взялся остервенело чиркать спичкой, понукаемый уколом обиды – и как это она в нем засомневалась? Поводов же не давал. Так он и сидел спиной к ней, покуда не повеяло от печи тяжелым малиновым жаром.

– Готово! – проворчал Дема. Перевел взгляд на Акулину и тут же опустил глаза – вновь застеснялся ее наготы.

– Ну чаго, начнем, шо ль? Кстати, а ты палку-то свою чаго не взял?

– Ай, забыл!

– А голову ты дома не забыл?

– Акулин, не будь ты язвой такой!

– Ладно – не пригодится твоя палка. Ты тольки эт самое… зараз мене слушай и не делай чего не скажу, понял? И не мешай мне.

За стопкой дров пошевелил лапками-ветками банник, ухнул грозно и растворился, стоило знатку сделать шаг в его сторону.

– Нехорошо гэта… – пробормотал Дема. – Мы даже в гости не напросились, банник вона недовольный.

– Надо так… Доставай ногу.

– И чаго с ней робить?

– Печь топи.

Дема сглотнул. Не нравилось ему происходящее. Он достал из мешка ногу мертвеца, отпиленную у безымянного партизана, кочергой открыл притвор и бросил ногу внутрь. Угли зашумели, враз охватив плоть пламенем; дрянно пахнуло жареным мясом.

– А зараз чаго?

– Теперь парку поддай! Да не с таза, с фляги! Мы на кой мертвую воду набирали?

«Так вот зачем водица та нужна была…»

Дема скрутил крышку и брызнул на горячие камни около печки.

– Всю лей, не жалей! На веник только плесни малясь, а то размахрится.

Он вылил всю воду с фляги. Пара поднялось как будто с таза; все кругом заволокло душной мглой, не продохнуть.

– Ну что, поехали?

Акулина схватила один из веников – тот, что из репейника, – и ка-а-ак хлестнула Дему по лицу.

– Ты шо-о-о-о? – обиженно протянул юный зна́ток, стряхивая со щек колючки. Потом несильно, в отместку, хватил Акулину чертополоховым веником по упругому заду.

– Бьешь як девка! Мацней давай!

И сызнова ткнула веником Деме прямо в самую морду – тот зафыркал, отряхиваясь, что твой пес.

– Да ты с ума сдурела, шо ль? – возопил он и ударил, на этот раз уж посильнее, для острастки.

– От так, Дема! От так добре! Давай, не жалей меня!

И под пыхтение и треск дров двое знатких принялись хлестать друг друга. Было что-то первобытное, жуткое в этой молчаливой дуэли на вениках. Чертополох больно драл нежную кожу на сосках Акулины, оставлял длинные красные ссадины на плоском животе. Деме тоже доставалось – весь он был покрыт с ног до головы колючками и мелкими кровоточащими ранками: добрый получился веничек. Из-под полков то и дело казал клочковатую бороду банник – на его недовольном личике так же сверкали зеленые кошачьи глаза.

Нечистый, хоть и робел перед знаткими, но уже показывал, кто тут хозяин, – кидал угольки под ноги, дышал удушливым раскаленным паром, который вонял не то гнилью какой, не то тухлыми яйцами.

– Да отвянь ты! – шикнул на него Дема и хлестнул-таки Акулину по лицу. Та застыла, держась за рассеченную острым сучком щеку. Зна́ток застыл.