– Чур-чура, защити от зла, не от…
Договорить ему не дало что-то шершавое и очень тугое, обвившееся вокруг шеи. Ноги вдруг оторвались от земли, бесчисленные ногти заскребли по коже. Хвост хлестнул по руке, и нож беззвучно упал куда-то вниз. Петля на шее затягивалась, и вот уже перед глазами плыли красные круги.
– Вмес-с-сте висеть будем, батька и сын! И мамку твою приходовать тоже будем вмес-с-сте!
Дема хрипло зарычал, ярость придала сил. А еще Змей, сам того не подозревая, дал ему подсказку – «вмес-с-сте» означает, что он тоже висит на балке, которая и без того держалась на соплях. А ежели немного подмогнуть… Дема вывернулся, схватился руками за балку, сделал «треугольник» и уперся ногами в деревянный потолок. Балка заскрипела, в лицо посыпались деревянная труха и песок; звякнул, покидая насиженное место, гвоздь. Один, другой, третий…
С грохотом Дема обрушился на спину, придавленный разломанной надвое балкой, – батя никогда в столярном деле хорош не был, странно, что его самого выдержала. Змей, видимо от неожиданности, ослабил хватку, и юный зна́ток получил-таки столь необходимый ему вдох. Рука зашарила по земляному полу в поисках ножа, но тот, видимо, отлетел куда-то в сторону. Пальцы нащупали что-то холодное, тонкое, острое… Гвоздь! Навьего таким не убьешь – коротковат, а на что другое сгодиться может. Чувствуя, что новая атака уже готовится, Дема выцарапал на придавившей его балке самый простой символ из трех черточек – «чур». Раздался вой, от которого кишки скрутило спазмом.
– Не нравится, собака? – злорадно прорычал юный зна́ток, и принялся выцарапывать один и тот же символ один за другим на дереве; от воя и вездесущего скрежета ногтей по дереву можно было свихнуться, но Дема упорно, как ученик в прописи, выводил одни и те же символы – палочка-палочка – и одна по центру. Наконец вой утих.
Распахнулся лючок погреба:
– Дема, ну чаго там? – просунулась любопытная мордочка Захарки. Свет масляной лампы, оставленной наверху, пролился скисшим молоком на жуткий кавардак – комья земли, гнилой картофель, соль, нож – вон он, под лестницу аж закатился, и разломанная пополам балка. Огненного Змея нигде видать не было.
– Не суйся! – на всякий случай скомандовал Дема брату, поднялся кое-как на ноги, выбравшись из-под трухлявого дерева. Расщепившаяся балка лежала рядом, на одной, самой тонкой части, один за другим шли выцарапанные им символы. Дема с благодарностью провел пальцами по дереву – спасибо Акулинке, научила – и тут же одернул; затряс головой, выгоняя эхо проклятий. Тронул еще раз на пробу: снова в ушах вой и мат-перемат Вереселеня.
«Дык гэта я его, выходит, в балку зачурал?» – догадался Дема.
Первым порывом было сжечь проклятую деревяшку, а пепел – развеять по ветру, но следом пришла мысля похитрее.
– А знаешь шо, змей? – Он едва коснулся балки пальцем, чтобы убедиться, что тот его слышит. – Коли ты батьком моим заделался, так ты мне послужишь, вот. Хоть поглядишь, якой он, немец тот, а? А там, может, и отпущу тебя когда-нибудь.
Змей перестал изрыгать проклятия – прислушался.
– То-то же. Поможешь мне, грехи свои тяжкие искупишь, и отпущу я тебя на четыре стороны. Уговор?
Молчание Демьян принял за знак согласия.
– Ну вот и… во веки веков, аминь!
Светало. Проснулась Аришка и уже сидела до ушей измазанная шоколадом, не отставал от нее Захарка. Мать суетилась с завтраком. Дема сидел на табуретке, обложившись столярными инструментами, и подтесывал, подтачивал и подпиливал обломок балки, чтобы получилось хоть что-то похожее если не на трость, то на клюку. На каждом свободном сантиметре дерева он добавлял очередную старославянскую «Ч», а следом – и «аз», и «буки», и «веди», и даже «хер» на всякий случай – они, буквы, все силу имеют, коли знать, какой смысл вкладывать. Наблюдавший за ним Захарка спросил:
– Дем, а ты чаго малюешь там?
– А, ну вот гэта, глянь, «Чур», – он указал на один из символов сложной славянской вязи, которую наносил ножом на дерево. – Есть такой… товарищ, короче. Божок славянский. Он людей обороняет от пакости всякой, вроде той, что в погребе у нас сидела.
– Дык гэта что же, когда я говорю «чур меня», я, значит, его о помощи прошу? – спросила заинтересованно мать.
– Получается, так, – подтвердил Дема. – А знаешь, мам, почему через порог не здороваются? – Почему же?
– А раньше на Руси под порогом мертвецов хоронили, шоб дом охранять. Вот нашего бы батьку так по-божески схоронить, он бы и охранял, а не ерундой страдал… Правда, черт его знает, с самогубцем такой финт не прошел бы, наверное…
– Ох, страсти якие! И гэтому усему тебе бабка Купава выучила?
– Ага, она девка умная.
– В смысле – девка? – удивилась мать. – Ей же лет под восьмой десяток.
Юный зна́ток, поняв, что оговорился, торопливо добавил, зевнув при этом:
– Да сплю уж на ходу, заговариваюсь. Пора мне, пойду…
– А поесть як же ж? Я сготовила…
– Некогда, мамо. Аку… Купава ждет, волнуется.
– Ты прям и правда як к девке к ней, – цокнула языком мать.
Дема улыбнулся, отвернувшись – будь ты хоть сто раз знатким, а материнское сердце не обманешь.
– Ну и сказочник ты, – хохотнул зэк из соседнего «стакана», – кажи яшчэ, шо ты батю на Месяц отправил.
– На Месяц не отправлял, а тебе зараз всю правду выложил, як на духу, хошь – верь, хошь – нет. Мое дело – сказать.
– Слухай, а я ведь так сразу и не понял, что у табе с башкой не все в порядке.
– На себя посмотри! Ужо на ладан дышишь, а у самого ни кола ни двора, все по зонам мотаешься.
– Твоя правда, – неожиданно покладисто согласился сосед. – А где палка-то твоя?
– Вертухаи забрали, в оперчасти лежит.
Демьян вытянул руки вверх, размяться – в стороны-то не разведешь, места нет. Из окошка в потолке лился теплый утренний свет, чьи лучи зна́ток жадно впитывал. Сидеть ему в «стакане» оставалось больше суток. По продолу прошелся пупкарь. Стукнул в дверь дубинкой.
– Климов, ты там как, живой?
– Живее некуда. Жрать давай.
– На, не жалко…
Открылся «робот», через него вглубь камеры выдвинулся поднос с железными шлемкой и кружкой. Демьян с трудом развернулся, взял баланду.
– Хавай сразу, – предупредил пупкарь, – через пять минут заберу.
Баланда была, что называется, «жуй-плюй» – уха со щучьими костями. Сплевывая мелкие косточки на пол, неприхотливый зна́ток выхлебал содержимое миски, выпил сладкий чай. Ломоть размякшего хлеба уже утрамбовал с трудом, торопясь уложиться за пять минут. Вытер рот рукавом, громко рыгнул и вопросил в раззявленную пасть «робота»:
– А оправляться куда, начальник?
– Парашу, шо ль, не видишь? – удивился пупкарь за дверью. – Под ноги глянь!
И впрямь, под ногами в углу имелась маленькая и загаженная вонючая дырка, которую он вчера впотьмах не заметил. Помочиться еще можно, а вот по большой нужде как исхитриться туда сходить не промахнувшись – загадка. Судя по тому, что дерьмо в немытой параше засохло, превратившись в черные и твердые сталагмиты, зна́ток сделал вывод, что в этом «стакане» сидят нечасто. Поднос выдвинулся обратно, форточка «робота» с лязгом захлопнулась, а пупкарь снаружи задвинул щеколду. В холодном подземелье звук разнесся долгим эхом.
– Э, начальник! – крикнул надзирателю Демьян. – А чаго соседа не покормил?
– Якого соседа?
– С соседнего «стакана»!
– Дак я не голодный, хлопче, – ответили из-за стенки. – Я ем-то як птичка, там поклевал, здесь угостили… На кой мне их баланда противная? Я по жизни отрицала – с рук ментовских ничога не беру.
Пробормотав что-то неразборчиво, пупкарь ушел дальше по продолу. Демьян остался опять в тоскливом одиночестве – в узком сыром «стакане», в компании зыбкого голоса из-за стены.
