– Отож… Я ж посля той коровы к ней в ученики и попал.

Дема совсем по-взрослому достал из кармана табак, бумагу и принялся скручивать самокрутку, впервые в жизни не стесняясь матери. Спросил:

– Мам, скажи-ка мне лепш, шо гэта за тварь такая ходит? Мне знать надобно, прежде чем в погреб лезть. Как выглядит он? Иль ты не видала сама?

– Да як же… Видала, сынок… – с тяжелым вздохом мать присела на табуретку, сжимая тряпку в руках. Засвистел чайник на керосинке, Дема снял его и поставил кипятиться кастрюлю с водой. Приоткрыл форточку и закурил, пуская на улицу длинные клубы пахучего дыма.

– Ну и яким он тебе показывается?

– На батьку мордой похож. И яшчэ одним местом…

– Каким таким местом? – навострил уши юный зна́ток.

– Ох, зря я это сказала… – мать, к его удивлению, покраснела от стыда, отвернулась к столу – якобы огурцов нарезать.

– Не, мам, кажи уж полностью, раз почала такой разговор! Каким местом?

– Ну, елдой…

– Че-е-ем?

– Ты как ушел с дому, он мене звать начал. «Приходь, грит, ко мне, як раньше буде», – стыдливо прошептала мать, ссутулив плечи. – Домогается… А у мене давно мужика не было, ты пойми дуреху старую. Я ж постоянно все за-ради вас троих, все для детей! Ну и вот, коли я его в постель не пущаю, он Захарку с Аришкой душить и начинает. Обнаглел в край, ну не могу я кажную ночь, я ж не молодуха якая. Бывает, горилки ему поставлю, он наглыкается, на одну ночь угомонится, а потомо злой с похмелья… Словом, все як при жизни.

Дема едва не подавился дымом махорки и застыл с открытым ртом, пытаясь переварить такую информацию. В сенях хлопнула дверь, вбежал Захарка с полной горстью листьев и веток. Крикнул радостно:

– Во, принес! Можно мне конфету немецкую?

– Бери ужо, проглот… Что тут у тебе? Лады, сойдет. Ножик вертай.

– Держи. Куришь? – поморщился Захарка. – Курить вредно!

– Уроки не учить тоже вредно! Як война кончится, кто страну будет поднимать, а? Где инженеров, вучёных возьмем? Шоб усю алгебру знал, как в следующий раз побачимся, зразумел?

– Ла-а-адно, – Захарка закатил глаза.

Мать, обрадованная сменой темы, что-то готовила, резала, варила.

– Дема, а когда мы в погреб по́йдем? – спросил Захарка, сидевший рядом и едва не подпрыгивающий от нетерпения.

– Никуды ты не по́йдешь, охламон. Я сам все. Мам, кипяточку сюды плесни.

Мать налила горячей воды из чайника в кружку, где уже лежали размятые листки рябины. Дема окунул туда нож, помешал лезвием. Прошептал на нож короткий заговор – про сыру землю да про защиту от нечистой силы.

– Сынок, что ж ты без сахарку чай мешаешь?

– С такого, мамо, чая тебя простоволосить буде так, что от Москвы до Берлина слыхать. То не для чаепитий.

Дема вышел в сени и поежился от внезапного холода – будто и не лето вовсе, а зима на улице. От мертвеца, что ли, так морозом тянет? Припер дверь за собой чурбаком, чтоб неугомонный Захарка не проник следом, открыл лючок погреба. Оттуда пахнуло стылой сыростью и землей, как из могилы.

– Бать, я гэта! По твою душу пришел! – крикнул в темноту юный зна́ток.

Мрак хранил молчание. Ступив на скрипнувшую ступеньку, Дема сразу почуял тошноту – что-то прогорклое и гнилое плеснуло кислиной в горло: верный признак, что неупокойник гостей не ждет, прогоняет, сволочь. Сжав покрепче нож, Дема махнул им в темноту и напевно произнес зачин:

Тошнота отступила. Дема спрыгнул на земляной пол и едва не поскользнулся на полусгнившей картофелине – остатках того, что не забрали немецкие фуражиры. Скосил глаза влево, аж до боли, и вот так, искоса, поднял взгляд к осиновой балке – туда, где несколько лет назад вздернулся батя. Одетый в штаны и простую лянку мертвец корчился на веревке, до синевы сдавившей шею, пучил на сына глаза. Нечистый прошептал с такой ненавистью, что с его губ повалила кровавая пена:

– А-а-а, явился не запылился… Сыночек, мля!

– А ты думал? – спросил зна́ток, удобнее перехватывая палку. – Два мужика в доме растет! И на тебя управа найдется, падло. Ты кто таков?

– Ты что ж, щенок, батьку не узнаешь? Ужо я тебе задам по самые…

– Батька мой в Пекле с остальными самогубцами на масле жарится. А вот что ты за хер гнутый, гэт мы зараз и вызнаем… – Дема начертил ножом в воздухе крест и рубанул по нему ладонью.

– Нечистый, явись, на свет покажись, встань предо мною, как лист перед травою! Какое имя за рекой Смородиной забыл, за Калиновым мостом оставил?

После этих слов кожа стекла с висельника вместе с одеждой, будто восковая; истлела, не коснувшись земли. На балке, обмотав ту хвостом, висела гибкая, чешуйчатая тварь, похожая не то на ящерицу, не то на человека без костей. Безносая рожа у нечистого была до того гнусна, что даже видавший виды Дема не надеялся в ближайшие ночи обойтись без кошмаров. Паскудник ни на секунду не переставал двигаться: сплетался вокруг балки, вокруг себя, выворачивался и выкручивался, словно постоянно плавился от внутреннего жара. Посередине вытянутого тела болталось что-то похожее на костяную трубку с черной каплей на конце; Дема брезгливо поморщился.

– Вереселень-прелестник мене звать, Огненный Змей я, – неохотно признался нечестивец – после сказанного зачина солгать он не мог.

– Прелестник, ничего не скажешь, – присвистнул Демьян, разглядывая щербатую чешую – каждая чешуйка была человеческим ногтем. – И на кой ты сюда приперся, прелестник?

– Дык ведь звали мене, рыдали по ночам: «Гриша-Гриша, на кого ж ты нас оставил?» Ты як с дому ушел с молодухой, я и подсуетился…

Кольнула совесть – сам, ишь, пошел тайны тайные постигать да немца партизанить, а мамка с Аришкой до Захаркой одна совсем осталась. Не уследил.

– Ну, буде таперича, суетолог, – Дема тянул время, приглядываясь к навьей твари и прикидывая: как его бороть? Акулинка говаривала, мол, такие вот бисяки, якие до людей присасываются да чужую кожу носят, – внутри пустые, дупельные. В нужное место ткнешь – и лопнет, як шарик воздушный. Высмотреть бы это место… – Змей, ишь ты! Гэта ж сколько вас, тварей, в Нави водится?

– Несть нам числа…

Змей снова вывернулся, оплел по кругу сам себя – будь у него позвоночник, давно захрустел бы, – на спине полыхнула зияющей пустотой дыра.

«Вот оно!»

– Я так и понял. Ну, давай воевать, батько? Подь сюды.

Тварь стремительной тенью рванула к Деме, целя когтями в глаза. Юный зна́ток шагнул в сторону; тварь бросилась в ноги и обвила так, что того и гляди сломает. Зна́ток рубанул наугад по чешуе; змей завизжал.

– Шо, не нравится, мразюка? Кажи спасибо, что у мене яшчэ с собою одолень-травы нема!

Змей отполз от Демы, забился куда-то в угол, швырнул гнилой картошкой. Зна́ток ответил четверговой солью – сыпанул щедро, целую горсть, отрезая себя и змея от выхода из погреба. Вдруг тварь резко выбросила хвост в Дему – тот едва успел пригнуться, но целился змей, оказывается, не в него.

Крючковатый нарост на конце хвоста зацепил ручку на люке и с силой его захлопнул. Навалилась абсолютная темнота. По стылому мраку погреба покатился жуткий, нечеловеческий хохот.

– Ну вот таперича поглядишь на мир моими глазами. Ну-ка поворотись, сынку!

Дема дернулся на звук, по лицу что-то хлестнуло; в глаз с рассеченной брови потекло горячее. Вот еще удар, и остававшаяся в руке горсть соли рассыпалась под ногами без всякой пользы, а руку будто кипятком окатили. Каждое прикосновение покрытой ногтями плоти оставляло саднящие следы – будто теркой провели. Дема метался, вслепую разя ножом вокруг себя, но текучая тварь неизменно ускользала. Дрожащими губами он принялся читать какие попало зачины один за другим, но страх сводил на нет всю чудодейственность заветных слов – коли в себя не веришь, то никакие слова не помогут.