застоится в ногах кровь, оторвется тромбик – и полетит маленькая смерть по сосудикам в самое сердце. И там, дальше… А что дальше-то? А он ведь знает, знает лучше, чем кто бы ни был из живущих на свете. Закрутился непрошеный образ позабытой черной воронки, которую он отогнал, тряхнув головой. К черту, к черту такое!

Был Демьян, и вот – нет его. А главное – сколько останется несказанного, сколько несделанного. С той же Акулинкой ни попрощаться нормально, ни прощения попросить уж никак. Слова-то рвутся наружу, да кому их говорить? Максимке? Не поймет, мелкий еще совсем. Анне Демидовне? Да ни за какие коврижки. Жигалов, может, и понял бы. Понял и посмотрел бы так презрительно, что хоть в петлю. И подумалось Демьяну, что если кому и поведать, что тогда приключилось в Задорье в сорок третьем, – то вот этому невольному его соседу, товарищу по несчастью, уж он-то точно не осудит, у самого рыльце, поди, в пушку. Да и впрямь делать тут нечего больше.

– Ладно, черт с тобой, хрен ты моржовый, слушай. Приключилась со мной в жизни одна история, какую и правда ежели рассказывать – так тольки голым стенам или вот чужому навродь тебе – сёдня мы здесь, а завтра, глядишь, и не увидимся боле. В общем, я ж партизанил – с сорок второго, а год спустя в родные места вернулся. Ждали там меня – мамка ждала с братишкой Захаркой, сестрой Аришкой и еще девчонка одна, Акулина…

Луна выглядывала из-за туч и висела низко, будто бы прямо над самым плетнем. Ее морда, желтого, как сыр, цвета, была обезображена ухмылкой из кратеров и темных морей. Дема показал язык ночному светилу:

– Дурак ты, месяц! Когда в засаде сижу – светишь, а як света треба – ховаешься. Ты за кого: за нас иль за фашистов?

Лунный лик флегматично промолчал.

Дома в Деминой вёске все как один были погружены в молчаливую, настороженную темноту – ни в одном окне не горел свет. Лишь пьяно хохотали в хате на окраине, упившись своего шнапса, трое немцев-постовых. У знатка чесались руки дождаться, пока сволочи уснут, и вскрыть им глотки. Но нельзя – иначе наутро фрицы всю деревню перевешают.

Дема подобрался к одной из хат, бросил в окно мелкий камешек. Ничего. Странно, Акулина сказала, что все дома должны быть. Еще один камень, поувесистей. Стекло задребезжало; за ним появилось заспанное мальчишеское личико. Глаза у Захарки расширились, когда тот разглядел, кто к ним явился в гости.

– Дема-а! – едва не завизжал от восторга брат, распахивая окно настежь.

– Тихо ты, молчи! Ушей вокруг знаешь скольки?.. Давай-ка я через окно залезу.

Дема закинул внутрь сумку с припасами – огурцами Акулины, парой банок тушенки и прочей снедью; забрался сам и закрыл окно. В темноте кто-то схватил его, крепко обнял и сразу намочил рубашку солеными слезами. Мама.

– Мамулечка, ну ты чаго?

– Демушка! Живо-ой!

– Здоров-живехонек, чаго со мной станется? Я ж в лесе як дома, что твой волк, глядь як располнел, – отшучивался он, неловко выкручиваясь из материнских объятий. – А вы тут як поживаете? Аришка где?

– Да спит она…

– А я ей конфет принес, немецких! Пять штук.

– А мне? – спросил Захарка.

– Ты лучше доложи значалу, учишься як, охламон? – Дема взъерошил волосы брата.

– Якая школа, зусим дурак? – насупился тот. – Школы-то не работают, война!

– Работают, конечно, но як попало, – сказала мать, набросив на окно плотное покрывало; зажгла свечу. Деме кольнуло сердце при виде того, как она постарела за прошедший год. – Учителей-то нема почти; так, Трофимовна один час в день малышню учит, як умеет. Фрицы, кажут, хотели тут немецкому вучить ребят, да все никак не начнут. Ой, да шо я об ерунде об усякой! Ты сказывай, сынок, як ты, все ли добре у тебе? Господи, повзрослел-то як, возмужал и… Гэта ты шо, поседел, шо ль? Ой, хоспаде!.. Ой, ты голодный небось? А у нас бульба одна…

– Вот яшчэ, объедать вас не хватало, – буркнул Дема и взялся выкладывать на стол принесенные гостинцы – огурцы и зелень от Акулины, мясные консервы, конфеты, шматок сала, чай, сахар и консервированную фасоль. Сверху придавил бруском мыла.

Мать только всплеснула руками, а Захарка принялся с любопытством вертеть разноцветные банки, на которых красовались немецкие надписи.

– Где взял-то столько, Демушка?

– Трофеи, – коротко ответил он. – Ну шо, мать, ужин собери нам. А я пока Аришку разбужу.

Мать с Захаркой быстро переглянулись, и Деме это не понравилось.

– Случилось чаго?

– Да нет, Демушка, не здоровится ей чегой-то…

– Хворает чем? – деловито поинтересовался зна́ток. – Якие симптомы? Давай, мать, говори, я в полку за фельдшера.

– Да ее бука прихватил больно! – пискнул Захарка. – И меня прихватывал – вон, вишь, исцарапал…

– Захарка! – шикнула на него мать. – Молчи, поганец! Демушка, ты не слушай его…

– Бука прихватил?

Зна́ток, не спрашивая, быстро зашагал в соседнюю горницу, отгороженную занавеской. Откинул покрывало с кровати, склонился над маленьким сжавшимся комочком – шестилетней сестрой. Та надрывно дышала во сне, будто бежала куда, засунув в рот большой палец. Дема взял блюдце со свечой и поднес к тонкой детской шейке. На коже расплывались лиловые синяки с явными отметинами пальцев – будто кто-то душил, да бросил на полпути.

– Батя… – с глухой злобой прошептал зна́ток.

– Демушка, не надо, не ходи туда! – вскрикнула мать и вновь попыталась обнять сына, но тот уже грубо оттолкнул ее. – Зараз просто горилки не было! Я ему обыкновенно стопку поставлю, он и не бушует!

– Дура! А коль он придушил бы ребят, ты не думала?

– Да як же он придушит, он же ж батька ваш! Не со злости он, а страдает там, в аду, за грехи свои. Он же так, побаловался… Не ходи, заклинаю! – и мать бухнулась на пол, схватилась за колени.

– Дважды дура! Якой, к бесам, батька? Батька в Пекле мучается, а тута в погребе нечистый висит. Кожу его, як маску, натянул и куражится. Изгоню я гэту тварь. Эх, забыл совсем…

– Дема, не ходь туды!

Он отстранил мать и прошел на кухню, к сеням, где находился люк погреба. От шума проснулась Аришка, спросила сонно:

– Ма-ам, чагой-то тут?

– Тише, тише, спи, доча, – прошептала мать, с некоторым испугом глядя в спину быстро повзрослевшему сыну. На кухне под ногами вертелся Захарка с блестящими от возбуждения глазами.

– Гэта шо, мы зараз к батьке по́йдем?

– Ша, молодежь, не суйся! Никуды ты не по́йдешь!

– Ну, Дема, ну покажи, я помогу! – заныл младший брат. – Я блытать не буду, честное октябрятское! Он мине тоже придавить хотел.

– Помочь хочешь? – задумчиво спросил Дема. – Лады, браток. Рябину знаешь, что у дороги растет?

– Да, тольки ягоды мы усе ужо того… – потупился Захарка.

– В общем, возьми ножик, наруби мне листочков, да покрупнее, ну и ягоду хошь одну – сухую аль гнилую, а я тут покуда чаек заварю.

Радостный, Захарка убежал выполнять поручение. Со вздохом Дема присел на табурет, зажег керосинку, чтобы вскипятить чаю. В дверях появилась матушка – она смотрела на сына, как на чужого. Аришка, кажется, вновь уснула.

– И ты прибьешь его? – осторожно спросила мать.

– Не прибью, – буркнул зна́ток. – Взад отправлю, откуль явился. Они осины да рябины на дух не переносят.

– Демушка, а ты правда…

– Шо «правда»?

– Ну, ты правда колдун, як кажут?

– Кривда! – зло ответил он, и мать согнулась от ответа, будто от удара. – Ты шо, мать, не зразумела яшчэ ничога? Як же ж, думаешь, я в лесе-то выжил? Половину партизан постарше уж выловили да перевешали, а мне пятнадцать годков всего. И не колдун я, а зна́ток! Зна-ток!

– Прости, сына… Чайку сделать? На стол, может, собрать…

– Только чай! – отрезал Дема; смягчился, увидев дрогнувшие плечи. – Мам, ты тоже прости мине, я ж не со зла…

– Ой, да ладно, давай-ка я покушать приготовлю, сынок! – Она засуетилась на маленькой кухоньке, загремела посудой. – Я ж не в обиде, ты не подумай! Ну дура я, и впрямь. А гэту погань давно изгнать треба было, хотя бы попа в хату покликать или Купаву ту же. Помнишь, як она нам с коровой помогла?