– Ну? Где моя невеста?

Обдериха поднялась, распахнула объятия – была она Даниле едва по пояс:

– Вот же я, мой милый, суженый мой! Приди ко мне, стань мужем моим!

Разглядев, с кем его решили сосватать, Данила поморщился:

– А никого больше нету?

– Нету, заткнись! – шикнул на него Сухощавый. – Иль хочешь вечно на полке своей дупу просиживать? Глянь, якие очи красивые! Зеленые, как у Аленки твоей! И гэта не млядь!

– Млядь ты знаешь где побачишь? – вскинулся Данила. – Но глазки красивые, спору нет. Тольки уся страшная! Мужики, ну дайте невесту нормальную!

– Молчи, дурак! Али в петле остаться захотел? – разом зашикали на него Максимка и Сухощавый, подтолкнули к невесте. – Давай сватайся!

Поняв, что иных вариантов у него нет, Данила кхекнул, встал на колено, таким образом оказавшись с невестой на одном уровне. Обдериха так умильно заулыбалась, что мордочка ее скукожилась сотнями морщинок.

– А кольцо, кольцо-то есть у него? – испугался Максимка.

– Есть, я припас, – ухмыльнулся Сухощавый и вытащил из кармана два скрученных из рублевых купюр колечка. Сунул их Даниле; обдериха сделала вид, что не заметила.

– Это… Будешь моей женой?

– Буду! – громко крикнула обдериха, и ее радостный возглас пронесся по всей бане, отразился от деревянных стен лабиринта; грешники испуганно сгорбились на лавках, продолжая умываться.

– Ну, тады благослови Навь брак сей, да люби ее як сябе, да яшчэ пуще! – по-поповски забасил вдруг Сухощавый, но не удержался, ввернул едкое: – Да пярдоль ее як следует! Объявляю вас мужем и жаной!

Тряхануло всю баню и даже сам воздух: будто само мироздание согласилось с таким раскладом. От Данилы повалил густой черный дым, а сам он стал усыхать и уменьшаться; веревка упала наземь и сразу истлела. Когда дым развеялся, выглядел давешний висельник уже совсем иначе. Его всего сгорбило, скрючило; сажа отвалилась, обнажив морщинистую кожу. Ногти отросли и загнулись хищными крюками, а над клочковатой бородой только и зыркали огромные кошачьи глаза зеленого цвету. О прошлой ипостаси Данилы напоминала только длинная и переломленная в середине шея.

– Кто в баню мою повадился без спросу? – закричал новый банник, и грешники стали умываться еще быстрее – лишь бы успеть смыть все грехи, пока банник не выгнал. – Ну-ка пошли все отседова! Банный день в субботу, по одному пускаем!

Банник схватил потрепанную старую метлу у стенки и помчался вглубь бани – разбираться с непрошеными гостями. Оттуда начали выскакивать черные грешники. Все, как один, они стыдливо сжимали промежность и пробегали мимо, ныряли с разбегу в печь, притвор которой заблаговременно приоткрыла обдериха. Шустро так шмыгали один за другим, как пирожки на заготовку. Последними туда отправились клубы черного дыма, принимавшего будто человечьи очертания, – они вились от маленьких младенческих ротиков обдерихиного дитяти, которого банник яростно, с матерком, колотил метлой.

– Верно, туда вам и надо! – с неприкрытым счастьем хохотала нечистая. – Як вас муженек мой новый всех построил, всю тварь с дому выгнал! Идите обратно, в Пекло, откудова явились!

Банник яростно махал метлой, выгоняя всех посторонних из бани; сама баня уменьшалась в размерах, стены рушились, оседали друг на друга. Оседала и печь – из пышущего жаром вулкана она превращалась в обычную каменку. Когда последний грешник исчез в печи, Обдериха захлопнула заслонку, приперла крепче толстым бревном да отряхнула ладошки. Путь из Пекла был теперь закрыт; разве что свистел из-под неплотно вставшей заслонки искрами ма-а-ахонький сквознячок. Сухощавый взял на руки уснувшего Егорку, кивнул Максимке:

– Молодец ты, пацан; уважаю. Бери Настюшку, да по́йдем. Тут уж они без нас разберутся.

– Спасибо вам! Спасибо вам! Дякуем! – в унисон кричали им вслед банник и обдериха.

Ползти наружу с ребенком на руках оказалось еще сложнее. Максимке казалось иногда, что он потерялся под банным полком, застыл навсегда здесь, в густой тьме междумирья. Сухощавый изредка подавал голос спереди:

– Сюды ползи, тута я! Ты тока там, пацан, не потеряйся с девчонкой-то; где я вас потом шукать буду?

– Добре, – пыхтел в ответ Максимка и тащил за собой тяжелое не по годам тело Настюшки; пожалел даже, что не взял Егорку – тот похудее будет.

Девчонка проснулась раз и захныкала, не увидев ничего, кроме тьмы: Максимка утешил ее, как мог, спел песенку про «давайте-ка, ребята, закурим перед стартом…» Когда они наконец выбрались из бани, на улице стояло утро. Раскинулась в стороны Беларусь – зеленая, шелестящая ельником и березами, с пятнами желтых одуванчиков и сиреневого чертополоха. Максимка уложил тяжелую Настюшку на ступеньку у гантака бани, сам сел, отдыхая после трудов. Хотелось спать; в увиденное этой ночью самому верилось еще меньше, чем в бестелят на скотоферме. Еще откуда-то взялось странное желание закурить – то ли от песни, то ли потому, что так всегда делал Демьян, завершив какое-нибудь дело. Помявшись, он все же спросил:

– Дядько Мирон, а можно мне махорки?

– Табе? – удивился киловяз. – Не рано? А и ладно, я табе не мамка. На! Умеешь хоть?

Максимка втянул дым, закашлялся, из глаз хлынули слезы. Сухощавый со смехом отобрал самокрутку. От шума Настюшка проснулась, распахнула глаза с длинными ресницами. Глазам не веря, посмотрела на рассвет:

– Дядька, а мы не в бане?

– Да якой я тебе дядька… Не в бане мы – ща домой пойдем, к мамке твоей. Приснилось тебе! Ты спи давай дальше – я уж донесу.

– И мы с тобой, сынку, тоже до мамки пойдем, – непривычно ласковым голосом сказал Сухощавый еще спящему Егорке: тот пошевелился во сне, что-то угукнул.

– Дядька Мирон! – позвал Максимка.

– Чаго хотел?

– А мне-то чаго зараз делать? Куды мне?

– Наставник твой на киче? – деловито уточнил киловяз.

– Ага.

– Ну вот и будешь моим учеником, покуль его нет. Пошли!

Удобнее перехватив спасенного ребенка, киловяз направился в сторону Задорья. Встающее из-за горизонта солнце ярко освещало сожженную деревню.

Исповедь

Когда дверь за надзирателем захлопнулась, отсекая Демьяна от воли, на него не обратили особого внимания. В узком пространстве камеры каждый был озабочен своей бедой. Нары стояли в три яруса. На нескольких все еще спали, несмотря на утро. Проникавший из узкого решетчатого оконца свет едва разгонял дым от чадящих папирос. Воздух был спертый, с крепком душком ношеных портянок. Кто-то кашлял без остановки, стелились по камере невнятные шепотки. Шлепавшие картами по столу трое блатарей едва заметно зыркнули на вошедшего и вернулись к игре.

– Доброй ранницы! – по-армейски зычно гаркнул Демьян, перехватывая поудобнее выданный надзирателем матрас.

– Тише будь! – зашикали на него из-за стола. – Люди спят! Подь сюды!

Демьян пробрался к столу между шконками, бросил взгляд на карты: блатари играли в секу. Исходили паром кружки с темным, как смола, чифиром. Демьян почти кожей ощутил, как его осторожно изучают, ощупывают мажущими взглядами густую бороду, рубаху-лянку и старые, залатанные штаны. В ответ Демьян – бесхитростно и прямо – разглядывал блатарей.

– Матрас на ту шконку кидай, – обозначился сразу главный: тощий старикашка, похожий на палявика, кабы того с ног до головы искололи синюшными партаками. Худой, как палка, голый по пояс, с по-обезьяньи подвижными чертами лица. Из-под дергающихся губ то и дело поблескивала золотом фикса. – Ты шо, чьих будешь, хлопче?

– Тутошний я, мужик по жизни, – буркнул зна́ток, избавляясь от ноши. – С Задорья буду. А звать Демьян Рыгорыч Климов.

– Давай уж фамильничать не станем пока шо. Демой будем кликать, покуда погоняло в зубы не получишь, тем паче ты мне в сынки годишься, – старый вор наметанным взглядом определил, что никакой Демьян не дед, а еще вполне себе молодой мужик. – Я Фикса, будем знакомы. Ты покуль не садись, Дема, сказывай значалу, чаго натворил? Статья якая?