– И впрямь, дурань я старый, – досадливо крякнул будто бы помолодевший киловяз и тут же прикрикнул на скорчившуюся у ног паскудь: – Слыхала, шо пацан сказал? Где дети, сука? Признавайся, тварь, а не то я башку табе отвинчу!

Обдериха поднялась на колени, дрожа и пугливо зыркая мелкими, похожими на блестящих жужелиц глазками. Неказистая, страшненькая да горбатая, она чем-то напомнила Максимке знакомого палявика – точь-в-точь такая же обезьянка из мультика, только не рыжая, а чернявая и вся растрепанная, со сморщенной недовольной рожицей. «Но глаза яркие, красивые», – невпопад подумал Максимка. Зеленющие!

– Вы его не слухайте, он вас не тронет, – стараясь не торопиться, успокаивающе произнес Максимка. – У нас в Задорье девчонка пропала, Настюшкой звать. И яшчэ хлопчик, как бишь его?

– Егорка, – буркнул Сухощавый, с отвращением глядя на навью тварь, что сидела скрючившись и едва ли не прижавшись к пышущей иномирным жаром печке; стоять рядом с печкой было, к слову, тяжко, Максимка вспотел весь с ног до головы и зажимал рот ладонью, чтоб не вдыхать горячий воздух, вонявший серой.

– Во-о-от, и Егорка… Не у вас ли они тута?

Обдериха гневливо открыла рот, будто бы для брани, но увидела зверское выражение лица киловяза; в ее полубезумной голове явно некая шестеренка встала на нужное место, и паскудь решила не связываться. Она ткнула тоненьким, как у ребенка, пальчиком за спину.

– Та вона, где остальные дрова…

Максимка кинулся в ту сторону. У стены за печкой были свалены в неряшливую кучу никакие не дрова – а кости, пожелтевшие да поломанные. Каких тут только не было – и человечьи, и звериные, даже коровий череп обнаружился. Вот так дрова! Там, среди костей, будто в шалаше, и прятались два маленьких тельца, прижавшихся друг к другу; их глаза блестели от испуга. Мальчик и девочка, в одном нижнем белье, грязные как чертята, маленькие, как крольчата, и все в поту, будто из бани. Хотя чего «будто»? С бани и есть!

– Настюшка, ты?

– Я, – пискнула девочка.

– Иди сюда, милая, я не обижу. И ты иди. Ты Егорка, да?

– Да, дядька…

– Да какой я дядька? Идите, идите сюды; вас родные обыскалися ужо. Домой вас отведу. Эх вы! Лучше места заховаться не нашли, шо ль? – спрашивал Максимка, вытаскивая детей из костяного развала.

– Ну вот и усе, вот и конец табе настал, сука драная. Зараз я тебе в рог бараний загну – любое Пекло Раем покажется, – с предвкушением ухмыльнулся Сухощавый, закатывая рукава и нависнув над обдерихой. Та сжалась в комок, пугливо закрыла лицо маленькими ручками. Приготовилась к смерти, значит.

Максимка, глядя на грязных дочерна детей, был в принципе согласен с Сухощавым – ему тоже хотелось прибить мелкое чудовище. Но неожиданно для себя самого он крикнул:

– Дядька Мирон, стой!

– Да чаго табе опять? Знову пожалел ее?

– Давай хотя б выслушаем ее!

– Да-да, вы мине-то послухайте! – затараторила обдериха, утирая сопли. – Я зараз осознала усе, с всем согласна, миленькие: порченая я!

– В смысле – порченая? – хмурясь, спросил Сухощавый.

– Ну, мужа у мине нема, значится. Сгубили моего банника, одна я осталася, вдовая да никому не нужная. А одна баба в доме – воз не идет, так кажут. Баню-то забросили, а печь-то горит-горит и разгорается. Раньше муж-то сам то прикроет, то откроет, а я и так и сяк, а она знай себе пышет, шо горн твой кузнечный; и говорят оттудова, шепчут мне беспрестанно голосами разными. Ну я и давай их слухать, дура. Баба ж я, вы мине пожалейте, ну? С мине спросу нема!

– Продолжай, говори!

– Ну вот, – продолжала обдериха, боязливо поглядывая на киловяза и молодого знатка, – они мне шепчут, значится, а я, дура, и давай прислушиваться. Распахни притвор пошире, кажут! Я и распахнула. А оне поперли – черные, горелые, и давай по лавкам рассаживаться да мыла требовать. Я туда-сюда, тут шайка, тут мочалка, да поди за всем успей. Уселась, притомилася, а оттуда с печи опять голос – «подтопи», говорят, «холодно нам тута». Я и подтопила – дровами. Они и говорят – ты чаго, совсем дурная, кто ж Пекло дровами топит? Нам плоти подавай да костей! Я могилы разрывала, крыс-мышей да хорей ловила-швыряла, а они: больше, больше надо! Я и взъерепенилась тады – а мне-то, говорю, оно на кой? Оне мне мужа и пообещали…

– Мужа? – одновременно спросили Сухощавый с Максимкой, переглянулись в недоумении. Максимка сжимал за плечи ребятишек, крепко, чтоб не сбежали куда.

– Ну да, мужа… – всхлипнула жалостливо обдериха. – У меня ж мужика-то двадцать лет и один год не было, как мой банник помер! Если бы вы, мужики, знали женскую тоску по сильному плечу… А они мне там, из печки, кажут – буде табе мужик, да такой, что ох! – все бабы нечистые обзавидуются. Вот я и топить-топить, шоб разгорелося…

– А младенец-то откуда? – спросил похолодевший от ужаса Максимка: он даже прикрыл детям уши, чтоб не слышали, не знали того, что скажет обдериха.

– Дык дите то мое. Баба нерадивая к повитухе придет, та травками напоит, яким-нибудь штырем пошерудит – и баба плод скинет, а оно усе под половицы. А мне их жалко, шо ж я, бессярдешная? Вот их и нянчу – якое-никакое, а дите. Я их, значится, в колобок скатаю, слеплю вместе, шоб не разбежалися – и баюкаю, песни пою. Тольки младшонький мой тож голосить стал, мол, растопи печь да растопи печь. Папку, видать, захотел… То ду́ши горелые, видать, в него вселились. Чертями яшчэ стать не успели, а ужо туды же… Хозяевам своим дорожку прокладывали.

– Темнишь ты… – с недоверием прищурился Сухощавый. – А дети-то тебе на кой сдались? Ты зачем, паскуда, с деревни Настюшку с Егоркой выкрала?

– Вот клянусь – не хотела я! Мине заставили! – едва не завыла обдериха, увидев мрачный взгляд киловяза. – Мне в уши с Пекла шептали-шептали; я ж завсегда у печки, слушаю их поневоле. Они и говорят – плохо оно все горит, души в нем нет. Ты с душой чего принеси, свежего, мягонького, детского…

– И ты принесла, значит? – мрачно спросил Максимка. – С деревни украла?

– Принесла, украла… – Обдериха понурилась, сгорбилась. – Виноватая я… Ну хошь, я сама туда, в печку, прыгну?

– Детей загубить хотела, курва? – просто спросил Сухощавый, поднимая кулак, а обдериха вновь сжалась в комочек. – Ну и поди в печь. В Пекло табе одна дорога, дрянь такая! Я хоть и сам грешный, но ты… Ты!..

– Дядько Мирон, а кто ж баней руководить будет? – устало спросил Максимка.

– Чаго?

– Ну вот вы в печь, то бишь в Пекло ее швырнете. Что с баней-то буде? Они ж сызнова полезут! – он кивнул на прикрытый сейчас притвор, откуда и впрямь будто раздавались человеческие голоса. – И эти уж никуда не денутся. И души горелые с абортами… Кто тут за главного останется? Так и продолжится ведь все…

Сухощавый задумчиво почесал макушку.

– Удивляешь ты меня, пацан. Откуда такой мудрости набрался только?

– От Демьяна – он научил. Дык, значит, некого в бане главным поставить?

– Некого…

– А тебе мужа надобно? – уточнил Максимка у обдерихи. Та просто кивнула – с потаенной надеждой.

– И к чему ты ведешь, малой? – прищурился Сухощавый.

– Дык просто мужа ей треба найти, вот и вся недолга, – рассудил Максимка. – Тоды и успокоится она, и притвор закроет, и счастлива будет. Бабского счастья шукает. Мужа ей треба – она тогда ласковая станет, да? Вот и банник у нас буде, всю тварь отсюда выгонит да за печью проследит.

Обдериха согласно закивала, будто не веря своему счастью, сжала мелкие кулачки. Мужик в доме будет!

– А где ж мы ей мужа возьмем? – спросил Сухощавый, задумчиво потеребив бороду. – Есть одна мысля…

Верный суседко вскоре привел висельника Данилу. Максимка сел подальше от печки, посадил ребятишек по бокам от себя – те, в край осоловелые, быстро уснули. Сухощавый сидел на корточках поблизости, курил махорку да отгонял изредка подползавших грешников – те то ли клянчили чего-то, как деревенские алкаши, то ли просто жаловались. Обдериха же просто уселась у притвора, не замечая пышущего оттуда жара, и недоверчиво поглядывала на внезапных благодетелей – и впрямь как маленькая обезьянка. Ее глазки мерцали зеленым во вспышках исходящего из Пекла пламени. Данила пришел, спотыкаясь об тянущуюся за ним веревку. Обгрызенная суседкой, она по ниточке отрастала, становясь все длинней – тянулась обратно к клятой балке. Домовой сразу укатился прочь, исчез с людских глаз. Висельник поглядел на людей, спросил: