– Пойдем, пацан; неча табе тут разглядывать.

– А за шо вы так его?

– Знасильник он – сам же слыхал. Поделом ему, гниде. Вообще нехорошая баня – я такого, чес-сказать, ни разу не видал, – признался Сухощавый, шагая по коридору между сгоревших душ грешников и стараясь не наступать в лужи, – коли и есть где гиблое место – дык гэта оно. Видать, сквозняком надуло. То тута, малой, здается мне, не сквознячок никакой, я табе кажу, а дырень цельная; бачил гэтых уродов? Не должно их тут быть. Банник не допустил бы.

– И банника, знач, нема? – спросил Максимка.

– Верно, верно, сметливый ты пацан! – Сухощавый взъерошил ему волосы, непроизвольно повторив жест Демьяна. – Банника я покуда не наблюдаю, хотя он и должен всю гэту погань отсюда метлой гнать. Но обдериха, кажут, здеся, ее и пошукаем. О, не твой ли дружок за нами увязался?

Максимка оглянулся: и впрямь, за ними аккуратно следовал суседко, прячась за углами и по-прежнему стараясь не показываться. В груди потеплело от благодарности – он понял, что суседко последовал за ним едва ли не в преисподнюю, лишь бы защитить, уберечь от опасности. От избытка чувств Максимка даже всхлипнул, подавил подкативший к горлу ком:

– Никогда боле тебя страшидлой не обзову… Колобком разве что.

Склизкий шар согласно подпрыгнул из-за угла и вновь пропал. Они шли по лабиринту из завалившихся набок, почерневших стен довольно долго – Максимка уже начал думать, что они заплутали. Не останавливаясь и не задумываясь, киловяз всегда сворачивал направо, и таких поворотов было уже с десяток. «А может, грешник нас обманул?» – подумывал уже Максимка, когда они наткнулись на нечто новое.

Стены расступились, и стало видно, откуда сияли вспышки пламени, похожего на вулканические взрывы. К противоположной стене необъятной бани с грешниками привалилась кособокая печь – огромная, чернющая каменка; из печного притвора полыхал жаркий огонь, озарявший все кругом красными всполохами. Воздух был пересушенный, драл глотку, будто сажей дышишь. Разом сперло дыхание, да и Сухощавый закашлялся хрипло. Максимка отступил назад и даже присел на корточки, чтоб вдохнуть. Тут-то он и заметил шевелящуюся груду – выглядела она настолько странно, что поначалу и не понять, что там такое. А когда разглядел получше – едва не блеванул под ноги от омерзения. Это были младенцы. Огромная куча-мала слипшихся, сваленных кучкой младенцев – да и не младенцев даже, а зародышей с миниатюрными ножками, ручками, с разинутыми маленькими ртами. Розовые глотки за беззубыми деснами издавали жалостливый плач, и куча перекатывалась туда-обратно огромным колобком, задевала краем горячий бок печи – тогда в воздух поднимался смрадный запах горелой плоти, а нерожденные младенцы пищали в унисон. Сухощавый склонился, прижимая ко рту рукав, и прошептал в изумлении:

– Ох ты ж, елки… Гэта шо яшчэ за халера такая?

«Дядька, пойдем домой?» – мелькнула малодушная мысль, но тут Максимка вспомнил, что где-то здесь, в преддверии Пекла, находятся двое малых ребятишек, ни в чем не виноватых.

– Гэта и есть аборты, да, дядька Мирон? – прохрипел он, осознавая значение недавно узнанного слова и в ужасе глядя на кучу людских зародышей, слипшихся друг с другом, как пластилин.

– Они самые… Аборты, мля… Ох ты ж елки… – весь словарный запас киловяза куда-то исчез – подобного кошмара и сам он явно не видывал за всю свою богатую биографию.

Груда вдруг вздыбилась, как волна морская, и покатилась на незваных гостей – прямо личиками по неструганым доскам. Сухощавый было выкрикнул какой-то заговор, но туша не шелохнулась, перла как танк. Врезалась в киловяза, приперев его к стенке. Тот сдавленно охнул. Когда груда отхлынула, на рубахе Сухощавого тут же распустились десятки кровавых «бутонов» – точно множество маленьких ротиков выхватили по куску мяса. А слипшаяся груда повернулась, вякнула что-то и поплыла на Максимку. Тот, согнав оцепенение, сыпанул перед собой соли из кармана, как учил Демьян, но слипшиеся младенцы безразлично прокатились по рассыпанным кристаллам, как огромный слизень.

– Бягай, дурань! Тут-то он на своей территории!

Максимка было рванулся направо-налево, но «аборты» как-то хитро растеклись, беря его в клещи – хоть на потолок лезь.

Вдруг перед искаженными постоянным плачем личиками подпрыгнул маленький склизкий мячик, и жуткая масса остановила свое движение. Суседко покатился сперва вправо, потом влево, а потом и вовсе закрутился на месте юлой, будто приглашая своих собратьев по несчастью в игру. Младенчики захохотали, да так, что у Максимки сердце пропустило удар, а суседко тем временем ловко перепрыгнул тушу и откатился вглубь деревянного тоннеля. Остановился, подпрыгнул на месте, мол, айда за мной. И кошмарное создание, состоящее из бабьих грехов, собралось обратно в кучу и поползло следом за новой игрушкой.

– Пригодился игоша твой, отвлек, – выдохнул киловяз, потирая грудак. – Ну шо, по́йдем глянем поближе, чаго там творится?

Печь, казавшаяся сперва нормального размера, все никак не приближалась, и стало ясно, что не печь это, а гора целая. А у подножия горы – мелкая совсем – суетилась еще одна фигура. Тоже черная, тощая, в каком-то тряпье, она, однако, отличалась от прочих грешников – чувствовалась в ее поведении деловитая суетливость. Приглядевшись, Максимка увидел страшную бабу – была она худая, как жердь, с желтыми кривыми зубами и зелеными глазищами, блестевшими в исходящем от печи свете. Одета не то в полотенца, не то в простыни и совсем крохотная, что твой карлик: Максимка осознал, что тетка ростом ему по пояс.

– Дядька Мирон, обдериха! Вона, там она! – воскликнул Максимка, указывая пальцем. Обдериха приоткрыла печной притвор кочергой – оттуда полыхнуло пекельным жаром, обдало всю баню так, что послышался гул пламени; а низкорослая баба никак не отреагировала: на морщинистом лице отразились все страдания Пекла, и оттуда, из печи, раздались истошные крики грешников. Обдериха с удовлетворением потерла руки и направилась к странной дровяной куче неподалеку.

– Вось так, вось и согреетесь нонче…

– Э, ты чаго там творишь, курва? – крикнул Сухощавый.

Обдериха оглянулась, ощерив густо облепившие десну зубы:

– А-а, якие люди к нам с Яви жаловали! Явился не запылился, колдун-млядун! Знаем мы тебе; ну ничога, скоро тоже там окажешься, сгрызут плоть твою черти, обглодают тебе до косточек! Позабавятся с тобою всласть, грехов-то на тебе поболе многих!

Тут Сухощавый даже разговаривать не стал – достал чего-то из кармана, перетер, сплюнул в ладонь с чертом Ныробом да промолвил два Слова; показал бабе кукиш с обгрызенным ногтем. Максимка удивленно наблюдал, как Обдериху скрючило в три погибели, прижало к полу. Она заверещала жалобно, а киловяз шагнул к ней и нажал подошвой сапога на голову. Склонился, спросил с кривой усмешкой:

– Ты мине шо, попутала с кем-то, сука старая? Я киловяз, а не струк собачий. Удавлю, сволочь! – и придавил сапогом так, что Максимка увидел, как маленькая голова обдерихи начала вжиматься в пол, как под прессом. А сама она заблажила, завизжала в ужасе.

– Дядька Мирон, стой! – воскликнул Максимка.

– Ты чаго, пацан, за гэту суку вступаться вздумал? – Сухощавый обернулся, и Максимка понял, что теперь киловяз совсем не похож на старика – плечи его раздались, борода укоротилась, седина вся пропала – в общем, он словно помолодел лет на тридцать. – Она, тварь такая, не зразумела, кто перед ней! Я с Пеклом на вась-вась всю жисть; а мине якая мразь указывать буде да угрозами кидаться, а? Да я ее!..

– Стой, дядька, не трожь ее; давай хотя б побалакаем значалу! Мы с Демьяном так не делаем…

– Да плевал я на твоего Демьяна!

– А на меня? – применил Максимка последний аргумент.

Киловяз поколебался, зыркнул на него из-под бровей. Поднял сапог.

– Лады, держи; бес знает, на кой она табе сдалась.

– Ну хотя бы ребятишек спасти, – рассудительно сказал Максимка. – Иль вы забыли, на кой мы сюды залезли?