– И сиськи небось тоже, того, зеленые, – хохотнул киловяз. – Млядь твоя Аленка! А звать-то тебе як, крэтын?

– Данилой при жизни кликали… – грустно ответил мертвец. – Тока я дохлый, походу. Я ужо зразумел, не повторяй.

– А детишек тута не бачил? Вот таких, малехоньких, мальчика с девочкой?

– Ну бачив раз…

– И хде они?

– Сюды их затягнули, а дальше я не бачив, мне так нагнуться не судьба, – Данила показал черным пальцем под потолок. – Баба их страшэнная волокла, вось сюды, под ноги мне утащила. Они супротивлялись, плакали, да я помочь не мог. Тама гляди – не промахнешься. Боле ничога не знаю.

– А чаго рагочешь, сена хочешь?

– Хрипел… Веревка горлу давит.

– Ясно – неинтересный ты.

Сухощавый деловито взял свечку с полки.

– Возьму?

– Да бери, не жалко.

Киловяз кивнул и показал Максимке глазами – иди, мол, за мной. Далее Сухощавый встал на четвереньки, выпятив костлявую дупу. И полез прямо под полок у ног мертвеца, освещая путь свечкой и матерясь; все было в паутине, шуршали в темноте крысы да косиножки всякие. Максимка нерешительно остановился у банной полки; Данила-висельник боле не обращал на него внимания и вновь погрузился в свой мир, начал хрипло хохотать – как сумасшедшие хохочут, не от радости, а так просто. Без света свечки стало совсем темно, хоть глаз выколи. Сухощавый недовольно крикнул из-под полки:

– Ну ты хде, малой? Долго табе ждать яшчэ?

Со вздохом Максимка полез под полок, в темноту, где уже вдалеке мерцал огонек свечи. Он полз, шустро двигая локтями и коленями по прогнившим доскам.

– А куда мы, дядька Мирон?

– В баню ползем!

– Мы ж и так в бане!

– А, дык то, где мы зараз были, не баня даже, а предбанник; баня-то настоящая далей буде, до нее тольки доползти треба. Ты давай там, гэта, не теряйся, на свет ползи.

Баня, предбанник… И о чем это он? Максимка послушно полз следом, собрав на себя всю паутину; совсем рядом шмыгнула крыса, ее собратья громко запищали из непроницаемой тьмы. Огонек свечи метался впереди, грозя погаснуть, но Сухощавый прикрывал его ладонями, ежеминутно оглядываясь на Максимку:

– Ну ты хде там, пацан?

– Да ползу я, ползу!

Максимка понял, что он устал. Что-то долго они ползут… Будто под землю давно ушли; баня-то размером с пяток саженей, а они уж сколько здесь? Крысы давно умолкли, не слышно было ничего, кроме пыхтения киловяза. Только огонек свечной мечется, больше ничего не видать.

– Дядька Мирон!

– Да чаго табе?

– А где мы ща?

– В бане, йоб тебя за душу! Не вздумай тока назад ползти – зусим потеряешься. Давай, ручками-ножками, и вперед!

И сам задвигался быстрее прежнего, так, что не угонишься, хоть и хрыч старый. Максимка тоже поднажал, пытаясь не отстать от киловяза. Световой круг мелькал впереди, он судорожно, чувствуя уже боль в коленях, догонял старика и думал, что никогда больше под банный полок не полезет. Тут свет пропал. Максимка остался один в кромешной тьме, напоминавшей пустоту космоса.

– Дядька, вы где?

– Заблукал, шо ль? – раздался смешливый голос киловяза. – Сюды ползи, огузок!

Он рванулся на звук голоса и туда, где в последний раз видел свечку, и внезапно выпал из-под банной полки. Сухощавый помог ему встать, отряхнул со спины налипшую паутину.

– А вот зараз мы в бане!

Увидев, куда они попали, Максимка захотел вновь забраться под полок. Перед ним была вроде как бывшая «черная» баня, только куда больше размером – ее края терялись во тьме, освещаемой всполохами пламени; будто бы там, вдалеке, работал громадный сталелитейный цех. Но то было видно под самым потолком с черными закопченными досками, едва различимыми из-за повисшего здесь вонючего пара; а если опустить взгляд, наткнешься на бесконечный ряд кривых бревенчатых стен вдоль длинных банных полок, на которых восседали в ряд уродливые фигуры – высокие, низкие, толстые и худые, но все, как один, потемневшие до черноты. Кажется, коснешься – и рассыплются в пепел, как угли перегоревшие. Стены образовывали причудливый лабиринт, терялись в клокочущей вспышками пекельного огня полутьме, а сидящие внутри уродцы шипели и переговаривались вполголоса, ополаскивали друг друга грязной водой из шаек и терли, терли свои тела пенящимися обмылками, сдирая кожу до серого, вываренного мяса. Максимка, распахнув рот от удивления, глядел на ближайшего урода – тот настолько настойчиво тер голову, что докопался до спекшегося белого мозга и шерудил в нем пальцами, покуда череп не зарастал обратно, и все начиналось сызнова.

– Зараз грешки все смою, да на небушко уйду… Надобно умыться по-людски, шоб грешков не осталося… – шептал другой посетитель странной бани, шоркая черную кожу на ноге так усердно, что обнажившаяся бедренная кость аж блестела, отполированная до идеальной белизны.

– Ну чаго ты не смываешься, да она ж сама напрашивалась, я ж на полшишака всего, ну уходи уже, уходи, оставь мине в покое! – хныкал третий, поблизости, пытаясь намылить огромного размера полусгнивший струк; от того так дюже воняло, что Максимку замутило.

В дыры слива стекала, закручиваясь спиралью, мыльная грязная вода. Кто-то хлестнул водой из черпака, на сапоги брызнуло; Сухощавый отскочил назад, брезгливо поморщился.

– Под ноги гляди, малой, не то подцепишь яшчэ чаго. Гля, якая антисанитария, йоб их за душу, вымлядков паганых. И откуль вас сюды стольки занесло? То было одного в год пускают, и то под честное слово, а то – аншлаг прямо!

– Гэта шо…

– Души гэта с Пекла. Грехи отмыть пытаются. Коли кто отмоет, отмытарствует – те на небушко, а кто нет – сгорят, сами Пеклом станут.

– Дядька Мирон, дык гэта, выходит, ребятишки здесь где-то?

– Стало быть, тут, – кивнул киловяз, внимательно разглядывая ряды черных стен и умывающихся посетителей. – Треба пошукать их скорей, покуль они сами умываться не начали.

Представив малых мальчика и девчонку, которые «моются» в подобной компании, Максимка сглотнул и первым сделал шаг в деревянный лабиринт из перекошенных, склизких стен. Сухощавый хотел что-то сказать, предостеречь, а потом махнул рукой и направился следом. Максимка дошел до поворота, свернул наугад налево, пытаясь держаться подальше от банных полок, где, как вороны на шесте, сидели рядком моющиеся, стонущие, шепчущие под нос грешники. Свернул еще раз, третий, шагнул за угол и оказался… там же, откуда пришли. Он узнал широкую банную полку, из-под которой выполз пять минут назад, намыливающего конский струк уродца, широкий слив для воды, напоминающий дырку отхожего места.

– Ага, вона как, да… – хмыкнул за спиной Сухощавый. – Гэтак мы далёко не ушагаем, пацан. Давай-ка иначе сделаем. Э, слышь, малахольный, а где банник тут у вас? Али обдериха хотя бы?

Грешник поблизости отвлекся от умывания своего хозяйства, испуганно поднял на них взгляд, только сейчас заметив. Глаза у него были выцветшие от усталости и белесые, явственно заметные на фоне закопченной черной кожи.

– Якая-такая обдериха?

– Хозяйка бани, крэтын, жонка банникова! – прикрикнул на него киловяз. – Шо ты, совсем разум потерял?

– А, хозяюшка… Дык тама она, всегда направо сворачивайте…

– У, я тебе!

Сухощавый замахнулся на него, грешник-насильник сжался, закрыв лицо руками.

– И откуль их всех надуло-то? – удивился Сухощавый. – Знать, тут Пекло ближе, чем я тумкал…

– Пекло рядышком, ага, всего-то ничего, – подобострастно кивнул грешник. – Коль побачишь кого с начальству – кажи им, дядька, шо я не насильничал ее – гэта самадайка сама хотела! Коли млядь не захочет – кобель не вскочит, сам знаешь.

– Хотела, як же, знаем мы вашу породу. Пшел под шконку, маркитун сраный! – крикнул на него киловяз, и насильник, смешно вертя закопченным до черноты задом, шустро заполз под полку, выглянул оттуда белыми вареными глазками. Сухощавый мстительно опрокинул шайку с кипятком. Вода брызнула вниз, ошпарила насильника, и грешный маркитун завопил от боли – черная кожа сползала с него кусками. Ошпаренный дергался на полу, шипя и дрыгая ногами.