– А ведаете, кто вы, господа-товарищи? Все вы – трусы! Немчуры спужалися? Гэта ж ваша земля, ваш дом! Ну и пошли вы знаете куды? Без вас разберусь, за всех ответ держать буду; а вы в долгу у меня вечном!

Сова согласно ухнула. Сплюнув еще раз, знатка ушла домой, спать.

Наутро Акулина засела за книги. Дема молча сидел на кухне, выглядывал в окно – ему не нравилась расквартированная в Задорье рота гитлеровцев. Один немец, в каске да униформе, вообще прошел рядом, у плетня, поправляя на плече «шмайссер» – Дема тут же схватился за винтовку.

– Патруль гэта, он тут кажное утро ходит, – успокоила его Акулина.

Она отложила книгу – ерунда это все, надо к знающим обращаться. А кто у нас знающий? Разве что… Нет, только не он! А к кому ж еще?..

Знатка вновь взялась за свои книжки. Но в книгах правды не сыщешь, тем паче она их все перечитала по два раза минимум. Есть другой способ… Попросив Дему подержать табуретку, Акулина залезла на антресоль. Там лежали старые, выцветшие и склеившиеся от времени тетради ее наставницы – покойной Купавы. Читать их – то еще удовольствие, конечно. Купава-предшественница была плохо обучена грамоте, писала как на душу ляжет, да еще и чернила размылись, приобрели нечитабельный вид. Многое зачеркнуто, многое вырвано и скомкано – вот там и надо глядеть, там самое ценное, чего даже старая знатуха боялась. Но Акулина помнила, что Купава по-старушечьи стремилась все фиксировать, записывать каждую мелочь вроде списка просителей, надоя коров в деревне, принесенных гостинцев… Записи знатухи напоминали домовую книгу. Вот и оно! Пустые страницы – уж Акулина-то давно знала такой способ скрыть записи. То, значит, старенькая Купава молоком написала на бумаге, чтоб никто посторонний не прочел. Тут, видимо, инструкция именно для нее, любимой ученицы Акулины. Просветив огнем листочки с написанными молоком строчками, Акулина цокнула языком и спрятала найденное за пазуху. Написано там и впрямь нечто странное, такое, чего во всем свете не сыщешь.

– Отшукала чаго? – заинтересованно спросил Демьян.

– Не ведаю пока… Треба посовещаться кое с кем. Оставайся дома, никуды не выходь.

Обрядившись в старушечий наряд Купавы, она поковыляла в соседнюю вёску, к дому колдуна. Мимо медлительно проехал танк «Тигр»: громкое железное чудище, увязавшее в грязи тяжелыми гусеницами. Акулина отступила в пыльный бурьян у дороги, сгорбилась и уставилась под ноги. Сидевший на корпусе танка молодой солдатик, весь грязный с макушки до пяток, окинул ее усталым взглядом из-под каски. Дождавшись, пока бронированная машина проедет, Акулина направилась дальше – никому не интересная горбатая старуха с тростью.

Мирон Сухощавый вышел ей навстречу, будто ждал – в красной рубахе, довольный, с побритой мордой. Он распахнул объятия, но Акулина увильнула в сторону – не хватало еще с ним обжиматься.

– Чаго пожаловала? Таки замуж надумала? – Киловяз довольно блеснул улыбкой из тридцати двух зубов, чего у колдунов нечасто встретишь.

«В карты хорошо играет», – вспомнила Акулина. Каждый черт пред ним в долгу: тем и пробавляется, тем и живет, да Пекла потому и не боится ни капли. Все думает, что судьбу в преферанс обыграет.

– Уж я-то знаю, шо там, под твоими нарядами бабьими!

Киловяз облизнулся, как голодный кот на сметану, разглядывая старуху – он и впрямь знал, что там, под грудой ватников и шалей, скрывается молодая красавица.

– За кого замуж, за тебя? Да ни в жисть! Прошлая-то жинка куда задевалась, а?

– Куды надо задевалась. Якого хрена тады хошь? – посуровел Мирон. – У мине тута не двор проходной, ща не гляну на твои глазки красивые, духа с прикола спущу, он табе все моргала выколет, дура, мля.

– Только бабам грозить и можешь.

– От не надо, я с бабами добрый. Бачила, як на Веньку порчу навел? Ты тама три дни над ним шептала, шоб отговорить. И то вона – ходит, моргает налево.

– Все пакостишь, значит, по мелочи. Больше толку с тебя нема, прихвостень пекельный.

– А ты-то чаго можешь? Слабая совсем! Знаткой яшчэ зовется – одни книжки в голове!

– Ты-то сильный разве? Вся сила твоя – от чертей!

– Да якая разница? Да якое твое дело, малая? Чаго привязалась?

Акулина глубоко вздохнула. Каждый их разговор с Сухощавым кончался вот так.

– Я о подмоге просить хотела…

– Ты? О подмоге? Интере-е-есно! – развеселился порчун, приосанившись. – Помочь-то я могу, да не задаром. Вот, глядишь, хоть без свадьбы покувыркаемся!

– Шо-о-о? Ты про должок забыл? Напомнить?

– Шуткую, Купавушка! – махнул рукой киловяз, поморщился. – Сказывай, чего у тебя?

– Ты гэта… Ведаешь чаго про такое?

Акулина вытащила из-за пазухи, показала на сарай – мол, темное место надобно. Отойдя туда, под навес, она подожгла спичку, осторожно подсветила криво написанные строчки заговора. Стараясь не поджечь хрупкую бумагу, знатка водила огоньком под тетрадным листком, пока Сухощавый внимательно разглядывал появляющиеся на тонкой, как папиросной, бумажке витиеватые слова.

– Знаешь, чаво тута? Я половины понять не могу…

Сухощавый присвистнул:

– Кто писал?

– Купава-бабка, царствие ей небесное…

– Знаешь, коль она такое писала, пущай и молоком, то небесное царствие ей не грозит. Я, честно говоря, якой бы ни был – як ты казала, прихвостень пекельный? – но таких обрядов не совершал. Черная, черная вещь, – покачав головой, с брезгливым выражением лица киловяз вернул тетрадку Акулине. – Ты выкинь, а лучше спали; не треба табе такой пакости творить. Я и сам там не бывал, такого договора не робил. Хотя… Чаму б и не? А чаго табе неясно тама, малая?

– Дык гэта – нема тут половины. Як туды попасть, кого просить?

– Гэта табе уж по ходу дела объяснят.

– Яшчэ про «опосля» не пойму нияк. У ней везде «опосля» да «опосля», как заводная. А опосля чаго?

– Опосля грехопаденья ж. Дрянь такую нужно сотворить, чтоб от тебя и Бог и ангелы отвернулись. Тогда-то Пекло с тобой и забалакает. Бес-то, когда грешишь, – он рядом сидит да радуется. И вот коли человек знающий глаза скосит – беса-то и увидит. С ним, значма, и руки жать. Тольки гэта полдела. Ты ежели написанное на листках сотворишь – к гэтому первому греху такая цепь потянется – к земле пригнет, не разогнешься до конца жизни, да и опосля. Что ни зробишь – все худо будет, як проклятая станешь. Кажный шаг все одно – к Пеклу поведет. Уж на что я гневливый – никому такую долю не желаю. В прах тебя сотрет, в порошок.

– Так серьезно все? – спросила Акулина, бережно пряча драгоценную тетрадь. – А вдвоем можливо такой договор заключать, шоб на двух человек грех разделить?

– Да тут хоть на десятерых дели – всех придавит. Сурьезней некуды. С тобой не сойдет, пожалуй, ты-то безгрешная. Убийство, можа быть… Чистым душой туды ходу нема. Пойдешь на убийство-то, а, малая?

– Да ни в жисть! – в ужасе перекрестилась Акулина.

– Ну так и куды тебе с Пеклом якшаться, дура малахольная?

– А что, иначе согрешить никак нельзя?

– Почему же? Согрешить – гэта завсегда можно, – порчун подмигнул и ухватил знатку за локоть, увлек вглубь темного сарая. – Полчаса делов всего.

– Да пошел ты в баню!

– В баню? – хихикнул Сухощавый. – Так тебе туды и надобно, оттеда сквознячок и дует. Потому туды и посылают, шо грязнее места не сыщешь. Коли решилась, то в баньку и пойдем, вдвоем, пярдолиться! Ты ж девка яшчэ? Як раз кровь для обряда табе нацедим! Ну пойдемо, милая!

– Пошел ты… – Акулина выкрутилась из его крепких объятий, выбежала на улицу. Сухощавый расхохотался вслед.

– Ну куды ты? Допомоги ж просила!

– Знаешь шо?.. А я уж расхотела… Прощай, Мирон.

– Да чаго ты разобиделась? Я ж так, пошутковал! Эй, Купава!

Она повернулась и быстрым шагам отправилась обратно в Задорье. Аккуратно вырезанные из тетради листки скомкала да порвала на клочки мелкие и по ветру развеяла – чтоб даже соблазна на этакую дрянь не было. Ну его, этого Сухощавого, в баню с Пеклом вместе!