Гагарин одарил его своей знаменитой белозубой улыбкой и жестом фокусника вынул из-за спины пулемет «Максим». Максимкин железный тезка громко застрекотал, загремел, выплевывая пули одну за другой бесконечным потоком в черную массу, и та редела, взрываясь тут и там красными всполохами. Американцы радостно подпрыгивали, точно какие-нибудь жевуны из книжки Волкова, радующиеся освобождению от Гингемы, а черти скалили рожи, шипели, извивались, но никто не спрятался от метких выстрелов Гагарина – все получили по своей доле пулеметной ленты. Когда Гагарин опустил пулемет, Максимка рванулся к космонавту. В голове роилось столько вопросов, столько всего хотелось сказать, но он только и успел прокричать:
– Юрий Лексеич, Юрий Лексеич!
Но тот будто не слышал. «Пространство-то безвоздушное!» – догадался Максимка и просто застыл перед кумиром. А Гагарин вдруг погрустнел и засобирался, повторяя:
– В Новоселово мне надо, в Новоселово… Ждут меня там. В Новоселово…
Максимка хотел было спросить, про какое-такое Новоселово говорит Гагарин, и… проснулся. Его разбудил Сухощавый. Глаза киловяза возбужденно сверкали, ярче, чем сияние звездного неба. Максимка уткнулся лицом в траву, попробовал сохранить чудный сон, но киловяз требовательно тряхнул его за плечо.
– Идти треба! Вставай ужо!
Сухощавый сунул ему в руки теплый термос.
– На, очнись!
Максимка недовольно буркнул, сел, выпил; налитый в термос чай и впрямь приободрил. Сухощавый присел перед ним на корточки, спросил серьезно:
– А знаешь, чаму яшчэ к бане няможна днем ходить?
– Не-а, – сонно мотнул головой Максимка, с удовольствием допивая сладкий чай: Демьян ему термоса не давал.
– А то немцы, сволочи, по всей деревне мин понаставили, по сию пору избавиться не могем. Кады отступали – мин поразбрасывали, шоб, значит, Красная армия на воздух повзлетала. Местные-тка значалу ходили – своих по-человечьи похоронить, да и сами в клочья разлетелись, эх! А в ночи вам, знающим, все видать лучшей; я табе дорогу укажу, и ты туда ногу ставь, шагу в сторону не делай; а коль сделаешь, то заново почнем шагать. – И, повернувшись, киловяз подтолкнул мальчонку вперед: иди, мол.
– Что ж я, первый пойду? – струхнул вдруг Максимка.
– Так ты ж знаткой! И зрение у тебя получшей моего. Али мне пекельных позвать, шоб дорогу казали?
– А як же ж я мины-то побачу?
– Ужо не пропустишь, поверь! – усмехнулся Сухощавый.
И Максимка несмело направился по дороге через испепеленную деревню. Путь лежал к перекошенной, горелой, но лучше остальных сохранившейся приземистой избе. В лунном свете все кругом казалось сказочным, как во сне. Только сказка была страшной. За ним – след в след – осторожно шагал Сухощавый, шепотом подсказывая, куда лучше ставить ногу. Дорога светилась сиреневыми всплесками чертополоха – казалось бы, в лунном сиянии он не должен так ярко блестеть, но Максимка видел все ясно, как при свете дня. Он залюбовался, задумался; ткнулся мыском сапога в твердую кочку, а та блеснула в свете луны железным боком, звякнул капсюль внутри обнажившейся мины, и следом грохнуло по ушам оглушительным звоном. И все кончилось, потонуло в слепящем, заполнившем все вокруг свете и звуке. Максимка умер. Его разбудил Сухощавый. Глаза колдуна ярко блестели в свете полной луны. Он возбужденно тормошил ученика за плечи.
– Приснилось чаго? – взволнованно спросил киловяз.
– Померли мы… Я, да и вы, наверное, – Максимка попробовал перевернуться на другой бок – больно уж сладко спалось.
– Гэта ладна! Даже отлична! Просыпайся давай, значит, второй раз верно дойдем!
«Второй раз?» – захотелось спросить Максимке, но он молча поднялся, собрал свое добро и зашагал вперед. Где-то внутри еще дрожал заячий страх перед повторением страшного видения уже в реальности – а ежели то сон вещий был? Не удержался-таки, крикнул себе за спину:
– Дядька, а чаго гэта было?
– А-а, да то я табе в квас дурмана подмешал, – махнул рукой Сухощавый, мол, все в порядке. Вроде так и надо.
– Чаго подмешали? – изумился ученик.
– Травы дурной, шоб ты наперед заглянул мальца. Вот и смерть свою скорую во сне побачил – молодец якой.
Максимка тщательно протер глаза: яркий сон с гибелью на мине не отпускал, запечатлелся, как негатив. То, что Сухощавый опоил его какой-то дрянью, откровенно злило. Возникло желание пустить старого киловяза вперед – пусть сам таперича своими лаптями мины проверяет. Внимательно глядя под ноги на сей раз, Максимка услышал крик совы из лесной чащи; поднял голову и тут же ударился носком о бок железной банки, блеснувшей в серебристом свете. Звякнуло, грохнуло, в глаза брызнул слепящий свет: Максимка вновь умер. На сей раз он проснулся сам. Встал, злобно посмотрел на Сухощавого: тот уж сам задремал, прислонившись к пеньку.
– Травы дурной намешали мне, да? – Максимка ткнул киловяза в плечо, хотя больше всего хотелось врезать ему по лбу.
– А ты откуль знаешь? – Сухощавый зевнул и потер глаза.
– Там мина! И там! Коли я третий раз помру – ухожу до дому, ясно?
Сухощавый только усмехнулся.
– Норовистый ты пацан! Ладно, глядишь, двух раз хватит. Али яшчэ покемаришь?
– Нет уж! Пойдемте! Помрем так помрем – вдвоем веселее! – зло рявкнул Максимка.
Обойдя две увиденные во сне мины, третьей они не встретили. Максимка, меж тем, мучился мыслью: это еще сон или уже нет? В таких мыслях он и сам не заметил, как доковылял до бани. Выстроенная по старинке – с глухими стенами да единственным оконцем, она являла собой по сути грубый сруб без трубы. Покрытая сажей избенка, стоявшая поодаль от прочих домов – чтобы в случае пожара в бане пламя не перекинулось на прочие здания, – пережила своих соседей и сохранилась лучше прочих: тут даже дверь имелась, трухлявая, гнилая, на ржавых петлях. Под ногами на гантаке что-то захрустело; Максимка понял, что это кости мелких животных – птиц, белок, зайцев. Тут все было ими завалено, дверь с трудом открывалась.
– Ну шо, у банника разрешения просить не станем, не за тем пришли. Не палохайся, коль чаго побачишь, – тута место гиблое, гиблей некуда.
Сухощавый бесцеремонно толкнул дверь, и они оба зашли внутрь – в темную баню, простоявшую безлюдной последние двадцать лет. Тотчас дверь захлопнулась за спиной, отсекла луч лунного света. Они оказались в кромешной темноте. Во тьме раздался гадкий смех.
В диспансере скучно. Иногда вдруг кто буянить начнет, тогда и веселье начинается. В остальное время гляди себе в стенку да слюни пускай – ты дурак, важных дел у тебя нет.
Сегодня утром санитар кормил его через трубочку. Кравчук лежал молча и глядел в потолок: в последнее время белизна потолка его интересовала больше, чем окружающий мир.
– Сука, куда ж ты зубы заховал, признавайся? В жопу, шо ль? – от скуки интересовался санитар, но Кравчук молчал, как партизан. Ему вообще многое стало безразлично; мир сузился до воспоминаний о чудной женщине с синими глазами, что рвала ему зубы – один за другим, с жутким «ХРЯСЬ!» выдирая их из пасти. Всякий раз, просыпаясь по ночам, бывший председатель начинал выть и биться о стену головой: за то его, беднягу, привязали намертво к кровати, оставили в «наблюдалке» под круглосуточным присмотром персонала. Ему больше не нужна была грязная окровавленная тряпка, он умолял позвать санитарку Акулину, то и дело сбиваясь на куда более простую в произношении «Аллу». Никто не ведал, что за Алла-Акулина такая, хотя сумасшедший Васелюк и пара других психов утверждали, что таковая в больнице реально работает. Главврач даже пытался отыскать санитарку с таким именем, настолько уверенно дураки стояли на своем – может, какая студентка из приходящих на лето?
Синие-синие глаза, как прозрачная антарктическая лавина, как бескрайнее море, что волнуется и плещет волнами, сливаясь оттенком с блистающим синевой небом… Они преследовали Кравчука во сне и наяву. Просыпаясь, он вновь видел Акулину пред собой, как живую.
