такие суровые и неподатливые. Взрывающиеся котлы, заедающие поршни, здания, балки и опоры, превращенные в руины, в груды щебня – вот что могла бы дать нам банальная физика и вот от чего мы вознеслись на гильдейских воздушных шарах, наполненных эфиром. С эфиром Англия процветает, гильдии преуспевают, заводские гудки поют, оповещая о новой смене, трубы дымят, богатеи ведут немыслимо расточительную жизнь, а мы, все прочие, боремся, ссоримся и вкалываем за оставшиеся крохи. Даже в других краях, опутанных особой разновидностью эфирных щупалец и сетью нелепых мифов о том, что его якобы открыл какой-то другой грандмастер, все в дыму и все звенит от ударов молота, пока воплощаются в жизнь гильдейские индустриальные фантазии, ну а дикие земли так и остаются неизведанными. С эфиром мир вращается, покачиваясь на вековечных волнах, таинственных и неторопливых, не зная конфликтов и войн. Без него… нет, об этом даже думать не стоит.

– Что ж, продолжай.

Рыжеволосый парнишка, стоящий впереди класса, посмотрел на замок, затем на классную доску, на которой была фонетическая транскрипция того, что ему следовало произнести вслух, касаясь пластины, пусть эти буквы заурядного алфавита и выглядели неуклюжей попыткой передать звучание чужого языка.

– Держи палец посередине, идиот, или пружина оттяпает кончик! И чем ты будешь ковыряться в носу?

Все, кого не вызвали к доске, захихикали от облегчения.

– Продолжай. М-да, тот еще гильдеец из тебя получится.

Наконец парнишка сделал над собой усилие. Или, возможно, просто закашлялся. Ничего не произошло. Земля под нами грохотала.

– Еще раз – и громче. Любой достойный гильдеец сейчас бы не говорил, а пел!

Парнишка попробовал опять. Раздался громкий щелчок. Замок открылся.

– Дальше. Подними крышку. Загляни туда.

У мастера Хинктона был излюбленный трюк, который заключался в том, чтобы стукнуть очередного бедолагу по затылку крышкой ящика как раз в тот момент, когда тот заглянет внутрь. Что произошло и на этот раз.

– Неужели пусто? Прямо как в твоей башке…

И мы смеялись над причудами хмурого дурака, хотя ненавидели его.

– Взгляни-ка сюда.

Отец закатал рукав, чтобы показать мне синюшную витиеватую татуировку, символ его эфирированного труда. У отца живущего неподалеку Мэтти Брэди, работавшего на больших угольных бункерах, татуировка занимала всю спину, как будто там свернулась клубком змея, чтобы поспать. А в нижнем городе была целая улица гильдмастеров, у которых на больших пальцах рук были синеватые выступы, похожие на шипы металлических роз. Никто толком не знал, какую работу они выполняли, кроме того, что все происходило глубоко в недрах земли, рядом с грохочущими двигателями, им хорошо платили, а жили они недолго. Мы смотрели на подобные проявления – шрамы, чешую, замысловатые синяки, – которые называли «следами кормила», со страхом, завистью, благоговением.

Подобно холодной тьме, скрывающейся под лунным сиянием поверхности эфирного пруда, вне нашего привычного образа жизни крылось кое-что непостижимое. Мы все испытывали страх, превосходящий боязнь увольнения, потери конечности или гильдейского дисциплинарного взыскания; вечный страх, что избыток эфира возьмет верх над человеческой природой и исцелит Отметину на запястье. Участь того, с кем это случалось, была ужасна. Он становился троллем, подменышем. Конечно, гильдии продолжали заботиться о нем и его родне – гильдии всегда заботились о своих членах, – но приезжал тролльщик в темно-зеленом фургоне, чтобы увезти новоявленного подменыша в Норталлертон, легендарную лечебницу, где до конца дней им будут пользоваться и держать под замком.

– На Западный ярус вчера привели тролля, – объявил мой отец как-то вечером за чаем.

– Надо же… – У мамы горошек посыпался с вилки. – Не произноси это слово.

– Да какая разница? Ну ладно, им понадобился подменыш – они сильно напортачили с паровым молотом, он делает металл хрупким, и никакие заклинания не помогают. Прессовщики, что с них взять. Насколько я слышал, штуковина по-прежнему не работает.

– Ты видел эту тварь? – спросил я.

– Нет. – Отец принялся грызть попавшийся ему хрящ. – Но ребята из цеха, где делают засовы, клялись, что он похож на металлическую ящерицу и что после его визита у них весь хлеб в бутербродах позеленел.

– Не морочь сыну голову, Фрэнк. Это глупые суеверия. И подменыш не «тварь», Роберт. Они такие же люди, как и все остальные.

Но они не были «такими же» – в том-то и дело. По закоулкам наших детских фантазий, взбудораженных сказками зимних вечеров, бродили искалеченные промышленностью существа с серой кожей, выпученными глазами и колючками, как у ежей.

И еще Человек-Картошка, Картошка, Картошка. Тошка-тошка-тра-ла-ла…

Из-за того, кем он был или кем его считали, мы, дети, предпочли мучить Картошку сильнее всех прочих бродяг, безгильдейцев-мизеров, которые странствовали по Браунхиту, просили милостыню, продавали всякую ерунду и подворовывали. Большинство вовсе не были троллями, а пострадали от несчастного случая, такими появились на свет или просто немного спятили. Но Картошка выглядел на редкость странно. Он одевался в лохмотья с капюшоном, таскал за собой тележку на колесиках и, казалось, неизменно появлялся в Брейсбридже зимними вечерами, сизыми от дыма. Первым делом ветер разносил вдоль улочки визг колесиков. А потом из сгустившихся сумерек возникал сам Человек-Картошка. Его лицо – та часть, которую мы видели, когда он проходил под каким-нибудь уличным фонарем, – было сильно изуродовано, пальцы походили на пережаренные сосиски, толстые, сочащиеся влагой и с черной коркой. Кем бы он ни был, что бы ни таилось в его прошлом, его откровенная странность превосходила все мыслимые пределы.

Моя мать была одной из немногих гильдмистрис, которые оставляли для этих существ что-нибудь на пороге дома. Старые ботинки, суповые косточки в бумажном пакете, черствый хлеб, обрезки бекона. Случалось, спустя долгое время после того, как я отправлялся спать, раздавался скрип калитки – и, выглянув из оконца на чердаке, я видел брошенную на улице тележку и силуэт, ковыляющий по нашей дорожке. А еще временами, что было совершенно невероятно, при приближении Человека-Картошки входная дверь открывалась. Я лежал во тьме, уверенный, что слышу мамин шепот и ворчание, которое мог издавать лишь гость. Но к утру ничто не говорило о том, что Человек-Картошка переступал порог нашего дома.

Тихими вечерами я лежал у себя на чердаке, прислушиваясь к звукам внизу, где мама занималась домашними делами, и с нетерпением ждал того момента, когда она в последний раз задвинет ящик, убрав в него столовые ножи, а также грохота шкивов, с которым она поднимет к потолку раму для сушки, нагруженную капающей стиркой, и еще равномерного скрежета и скрипа ступенек под ее ногами. Пауза. «Ты спишь, Роберт?» Ни разу такого не было, чтобы я заснул. Потом следовала еще одна пауза, пока мама размышляла,