– Раскомандовался тут, козел сраный, – поставила отчима на место Ленка. – Вонючкой своей командуй, мудак. Ладно, Ирк, пойдем. Посмотрим, чего и как.

Ленка – она такая. Говорит не слишком часто, зато, когда говорит, за словом в карман не лезет. Мы с ней вообще не похожи, хотя это и странно, конечно. Ленка черноволосая и черноглазая, а я светло-русая, и глаза у меня серые. Еще Ленка ничего не боится и чуть что лезет в драку, а я пугливая и робкая. Книжек она никаких не читает, а меня от них не оторвать. Ну а главное – не плачет Ленка никогда и не жалуется. А стреляет так, что мужики-охотники диву даются. Со всех рук одновременно палит, не целясь и не промахиваясь.

Рук у нас три на двоих. Левая моя, правая Ленкина, а средняя, которая там, где мы вместе срослись, – общая. Но если стрелять надо, драться или по лесу переть, Ленка себе все три забирает. И ноги забирает, ну и вообще все, что у нас ниже пояса. А я – когда по дому хлопочу или, например, кашеварю. В остальное время общая рука у нас ничья, мы ее вообще под рубахой носим. И удобно, и почесаться можно незаметно и где угодно.

Смрад, что от Миронихи исходил, стал нестерпимым, так что мы, зажав носы, подались к входной двери. Ленка своей ногой, нашей правой, ее пнула, и вывалились мы на крыльцо. Пача от нетерпения на нем приплясывал и в двух местах уже доски ножищами продавил.

– Здорово, Шлепа, – поприветствовал он нас. – А что Шибздик?

– Что-что, – буркнула я. – Дрыхнет без задних ног.

– Как это? У него же нет задних.

Беда все ж, если детинушка прост, как валенок. Хотя не лучшая шутка с моей стороны, конечно. У Степки, хромого Акимыча сынка, задние ноги, к примеру, имеются. Кривые такие, струпьями с коростой обсыпанные. Мамка говорила, у него та же история, что у нас с Ленкой, только брат вовнутрь Степки пророс, там и сгнил, а задние конечности остались.

– Пойдем, Пача, – не стала я развивать тему лишних ног. – И заткнись, сделай милость, молча топай.

Пача заткнулся, и попылили мы по проулкам к площади. Площадь в селении всего одна – там, где раньше, еще до Амбеца, мэрия была. Она, как Амбец жахнул, враз на куски развалилась. И церковь развалилась, и больничка, и много чего еще. А библиотека, наоборот, устояла. Это все со слов деда с бабкой мамка нам рассказывала, ее самой тогда еще и на свете не было.

В библиотеку многие переселились. И дед с бабкой тоже, в левое крыло, стенкой только от соседей отгородились. Книжек у нас с тех пор немерено – подвал до сих пор наполовину забит, хотя дед, мамка говорила, ими печь топил, пока не помер. В общем, из книжек я и узнала, как оно раньше было, до Амбеца. Лучше бы не узнавала. Потому что вроде и не хочешь сравнивать с тем, что сейчас творится, а оно самой собой выходит.

Когда мы до площади доплелись, там все селение уже собралось, душ пятьсот с гаком. Мужики от нечего делать зевали, почесывались, бабы сводили сплетни. Вскоре выяснилось, что, как к нам эти изуверы попали, никто не знает. И немудрено – сроду такого не помню, чтобы наши их в лесу ловили, да еще живьем. Они наших – да. Отлавливали, отстреливали, резали, вешали, топорами рубили. Мамку, например, пулями изрешетили так, что ее еле потом опознали.

Откуда они вообще взялись, изуверы, не поймешь. Кто говорил, что из других краев пришли, кто – что с неба свалились, в наказание за наши грехи. Иные языками трепали, что изуверы и не люди вовсе, а машины. Специальные такие, натасканные людей истреблять.

Как бы то ни было, шесть лет назад они появились, до того ни о каких изуверах никто и слыхом не слыхал. И как появились, так и принялись злодействовать. Без причины, за просто так, по окрестным лесам. Оружие у них не чета нашему оказалось. Не траченные ржой ружьишки с обрезами, а дальнобойные винтари. И снайперки, и многозарядные пистолеты, и АКМ – в общем, все, как в книжках написано.

– Шлепа, а Шлепа, – прервал мои раздумья гундосый голос за спиной. – Ушлепище!

Мерзкий такой голосок, ехидный, во всем селении у одного лишь Прыща. Низкорослого задохлика, у которого и лица-то не видать, потому что все гнойными язвами, волдырями и бородавками заросло. Я этого Прыща сызмальства терпеть не могла. Стоило на него взглянуть, как к горлу рвотные спазмы подкатывали. Даже смрад, которым Мирониха благоухала, когда ее отчим пользовал, был не таким противным.

– Чего тебе? – выдавила я через силу.

Осклабился этот красавчик, десны показал, тоже все в гнойниках.

– Мне-то? Да узнать хотел: у тебя сисек сколько, три или все ж четыре? Я б, если что, пощупал.

Я едва не блеванула на месте, чудом сдержалась.

– Ленк, – продышалась я, – Ленк, а Ленк.

Ленка

Так повелось, что с детства все говно мне достается. Я не жалуюсь. В какой-то Иркиной книжке написано: каждому свое. Так оно у нас и вышло. Видать, мозгов, доброты и бабской робости на нас двоих не хватило, все Ирке досталось. Ну а мне остальное.

– Ты, гондон, – сказала я Прыщу этому сраному. – Хлебало завали, пидор. Не понял, что ль?

Он в момент лыбиться перестал, попятился.

– Ты чего, Шлеп, – замямлил. – Я ж так, шутейно спросил. Ну чего ты сразу-то?..

– Пошел нахер, ублюдок. Еще раз услышу…

Договорить я не успела и по роже ему смазать тоже, потому что толпа вдруг задвигалась, зарокотала, где-то слева баба взвизгнула, будто в жопу ужаленная. Плюнула я Прыщу под ноги, обернулась и враз увидела изуверов. Их было двое, и с полдюжины наших гнали эту пару плетьми к середине площади. Толпа дрогнула, заколыхалась, будто мятое тесто, и тогда я, локтями растолкав всяких мудозвонов и дрочил, пробила себе путь в первый ряд.

Гладкие изуверы были, оба, даже в кровь посеченные плетьми. Рослый поджарый старик с гривой седых волос. И парнишка, наших с Иркой лет, тощий, рыжий, вихрастый.

Староста наш, колченогий Аникей, от толпы отделился, с десяток шагов прохромал и развернулся к людям лицом.

– Стало быть, так, – забормотал он, – этих двоих у окраины Гнилой топи