Когда тело Офелии коснулось погребного пола, Ильич утер со лба пот и по приставной лестнице спустился сам. В отличие от обветшавшего дома, просторный погреб был ухожен и обустроен. Собственно, именно ради него двенадцать лет назад Ильич и согласился на неравноценный обмен.

Он щелкнул выключателем, погреб залило светом. Труппа была в сборе. Ежась от холода, Ильич одного за другим осмотрел артистов. Клавдий, он же синьор Монтекки, он же граф Глостер выглядел скверно, его надо было срочно менять. Плоть на руках и ногах в некоторых местах истлела, обнажив кости, в других свисала неопрятными лохмотьями. Пальцы на ногах были на совесть обглоданы крысами, с которыми Ильич воевал, истреблял войско за войском, но искоренить не мог.

Помимо Клавдия Глостера Монтекки, в скорой замене нуждались еще трое – бывший бомж, одинокая старуха и девчонка-беспризорница, изнасилованная и зарезанная на полосе отвода железной дороги. Постоянной роли для девчонки не нашлось – Ильич выпускал ее на замену, когда приходила в негодность какая-либо из исполнительниц второстепенных ролей.

Остальные восемь актеров были в порядке. В относительном – на трупную пигментацию, подгнившие пальцы, пустые глазницы и прочую мелочовку Ильич особого внимания не обращал.

Оставалась одна лишь Офелия. Еще каких-то пару лет назад она была звездой труппы и блистала на сцене, принимая затейливые позы, в которые Ильич ее устанавливал. Бывало даже, что эротические, особенно когда он ставил «Ромео и Джульетту». Сегодня же от былой красы и сексапильности не осталось и следа. Лоно актрисы сгнило, кожа на животе треснула, обнажив отвратительного вида требуху. Некогда золотистые локоны свалялись и свисали по краям черепа сивыми патлами. Глаза вытекли, синюшная кожа обтянула скулы, придавая лицу зловещее, ведьмачье выражение. Руки…

Ильич мотнул головой и дальше смотреть не стал. Он ухватил бывшую Офелию за ногу и поволок по каменному полу к подъемному механизму. Затолкал на сиденье от качелей, затем поднялся в дом и принялся вращать рукоять.

Четверть часа спустя Гамлет Ильич вернулся по месту службы. Перегрузил экс-Офелию из каталки в казенный гроб, прикрыл его крышкой и забил в нее гвозди.

Завтра невостребованную родней ночную бабочку кремируют. Обычно Ильич в таких случаях присутствовал на кремации, прощаясь с отыгравшим свои роли актером. На этот раз, однако, он слишком устал – выдохся физически и эмоционально и поэтому был не уверен, что сдюжит.

Перестройка прошлась по драмтеатру паровым катком. Ряды в зрительном зале поредели – театралы затянули ремни. Пару лет Щеблыкину удавалось кое-как сводить концы с концами, затем грянула приватизация.

Владельцем театра неожиданно оказался гражданин по фамилии Исмаилов, брылястый, вислоносый и небритый.

– Маладцы, – хвалил он, побывав на «Короле Лире». – Очэн харашо, очэн смэшно, да. Асобэно бабы. Как они этава старыка накалоли – патэха.

Месяц спустя явившиеся на репетицию актеры были остановлены у входной двери угрюмыми молодчиками в диковинной спецодежде.

– Нэ паложэно, – заявил один из молодчиков, судя по акценту, из тех же краев, что и владелец театра. – Нэ прыхадытэ болше.

– Позвольте, – попытался возразить растерянный Щеблыкин. – Я режиссер и здесь работаю. Артисты также. Это наш театр.

– Нэ паложэно, – отрезал молодчик. – Эта болше нэ тэатр.

Он не соврал – два месяца спустя отремонтированное здание уже сменило вывеску. Теперь в нем располагалась невесть какими делами занимающаяся фирма с романтическим названием «Снежный барс». Ежедневно обивавший чиновничьи пороги Щеблыкин отовсюду получил от ворот поворот. В тот момент, когда наряженный в тройку Исмаилов вылез из своего шестисотого, чтобы торжественно перерезать затянувшую вход алую ленту, затерявшийся в толпе зрителей Шеблыкин схватился за сердце. Качнулся и рухнул навзничь.

– Вэс празднык ыспортыл, – жаловался Исмаилов врачу скорой помощи. – Нэхароший человэк. Савсэм плахой.

До реанимационной нехороший, совсем плохой человек не дожил.

Для Лени Бережного наступили тяжелые времена. Московские театры один за другим ему отказали.

– Так не годится, – совестил Леню помреж в очередном из них. – Да, мы, бывает, ставим Шекспира. Но нечасто. И нам не нужен актер, не знающий других ролей и не желающий их разучивать. Даже если где-то там он был звездой.

– Я желаю разучивать, – робко возразил Леня. – Но у меня не получается. Не могу перевоплотиться, понимаете? Стараюсь отчаянно. И не могу.

– Ваши проблемы, – развел руками помреж. – Попытайте удачи где-нибудь еще. Нам вы не подходите.

Для Лени безработица обернулась катастрофой. Не играть в театре он не мог – актерство было единственным смыслом существования. Жизнь без театра оказалась немыслимой и нелепой. Пробуждаясь по утрам, Леня не слишком хорошо понимал, зачем он проснулся.

«Забыться, умереть, уснуть, – бубнил он себе под нос, когда тащился в очередной отдел кадров в очередном театре, театральной студии или училище. – Уснуть и видеть сны. Забыться, да, но как же все прискорбно. Скорбь не врачует, а растравляет лишь неизлечимые недуги».

Мир вокруг него потускнел, вереница дней потеряла последовательность, смешалась, слиплась в однообразную клейкую массу. Время скукожилось и исказилось, изменив заодно и пространство. Зачастую Леня переставал понимать, где находится – в суетной слякотной Москве, в солнечной Вероне, в Риме, в Эльсиноре, в Бирнамском лесу. Он стал заговариваться, пассажиры в автобусе или в метро шарахались от выкрикивающего нелепые вычурные фразы неопрятного человека с безумными глазами. Потом Леня приходил в себя, смущался, выныривал из эльсинорских подземелий на платформу станции московского метрополитена. Усилием воли заставлял себя не отождествлять толпы пассажиров с бунтовщиками Лаэрта, головорезами Фортинбраса или легионами Помпея. Получалось плохо. Те, другие миры, раз за разом становились все более реальными. Лишь находясь в одном из них, можно было мириться с собственным существованием и продолжать жить.

– Бережной Леонид Ильич, – хмыкал очередной кадровик, изучив Ленину анкету. – Не смешно. Характерный актер, говорите? Слишком характерный, на мой взгляд. Не думаю, что режиссер захочет вас видеть. У него и так не слишком много времени.

Горбачева на датском троне сменил Ельцин. Перестройка закончилась, на ее место пришел кризис. Стало голодно, родительской пенсии, которую то и дело задерживали, не хватало на жизнь. Леня истощал, обрюзг, он все чаще ощущал себя не Гамлетом, а тенью его отца. Это была плохая роль, никудышная. Голос, лишенный человеческой оболочки.

Однажды утром тихо, в