общем, типично нелепый бартер с подменышем. Вот я сижу на этом пустом мосту над стремительной рекой, и Ниана рисует в воздухе символы, которые ни один член гильдии ни за что не распознает. Они переливаются серебром вокруг меня. Разбухают летними грозовыми облаками. И я чувствую, как железо повсюду напрягается и растет, разрушенный мост возвращается к жизни, которую так и не получил на исходе Минувшего века, – обретает форму и взмывает над водой, а город преображается, и свалки отступают. Одновременно нарастает волнующий гул приближающегося поезда. Он с грохотом мчится над балочными фермами и брусьями, оставляя за собой клубы пара, искры и отзвуки ритмичного стука.
Ниана приседает передо мной, не сводя с моего лица глубокие провалы глаз. Моргает раз, другой. Улыбается.
«Итак, грандмастер, расскажи. – Ее пальцы обвиваются вокруг меня, как дым. – Поведай, как же ты стал человеком…»
Часть вторая
Роберт Борроуз
I
Величайшее разочарование в моей жизни. Я был уже совсем взрослым – мне исполнилось восемь, – и вот случилось так, что в обычный морозный октябрьский пятисменник все мои мечты рухнули. Потом я стоял за оградой школы и наблюдал за одноклассниками, которые среди дыма и тумана вопили, выражая облегчение и радость. Это был особенный день для всех нас, День испытания, и каждый получил подтверждающую его прохождение Отметину, стигмат – кровоточащий, припухший волдырь на запястье, похожий на ожог от сигареты.
Паровой трактор громко загудел и прогрохотал мимо, брусчатка скрежетала под тяжелыми колесами, а лицо пароведа выглядело черной маской. Взволнованные матери протискивались сквозь толпу, выкрикивая отпрысков по именам. «Ну я же говорила, а ты переживал, дурачок!» Но моей мамы не было, и я обрадовался, что она не пришла – это же позор, когда тебя целуют в макушку и вытирают лицо, поплевав на платочек, и все из-за события, про которое сто раз повторили, дескать, ерунда, чепуха, ничего особенного. Другие матери уже начали сплетничать или вернулись к стирке, а их дети сбились во враждующие стаи, вспомнив об отцовских гильдиях. Мои сверстники пихали друг друга локтями, толкались и обменивались злобными взглядами. Зная, что скоро и меня в это втянут, я обошел ограду и забрался на насыпь позади школы, откуда обычно открывался прекрасный вид на кладбище и долину, но сегодня все заволокло туманом.
Я закатал левый рукав. Ну да, вот и он. У каждого человека, достигшего моего возраста, имелся такой шрам; впрочем, в моем случае след от насилия над плотью был еще свеж. Эта рана останется со мной на всю жизнь и станет неискоренимым доказательством моей незапятнанной человечности. Отметина Господа Старейшины, если верить отцу Фрэнсису, была господним благословением. На кольце воспаленной, поврежденной кожи еще поблескивали крошечные кристаллики машинного льда. Конечно, это никогда до конца не заживет. В том-то и смысл. Всегда будет слабо светящаяся корочка, которую можно ковырять и рассматривать в темноте, и, наверное, она меня в каком-то смысле утешит.
А ведь я с нетерпением ждал прибытия тролльщика, пусть он и был вестником боли. Сперва его опередила молва. Потом настало время полицейских со списками имен, прицепленными к кожаным планшетам, время шагов в переулках и стука дубинкой в дверь. И вдобавок слухи. Уродливые отпрыски, которых прятали в подвалах и на чердаках; какой-то пастух из Браунхита, который в свои шестьдесят с лишним умудрился избегнуть процедуры. И тролли, подменыши – в таких немыслимых количествах, что им следовало бы кишмя кишеть на улицах, а не обретаться на границе яви и снов. Конечно, подобные истории появлялись с той же регулярностью, что и сам тролльщик, но тогда я был невеждой.
У него была заурядная фамилия Татлоу, и к тому же он был простым мастером из некоей Гильдии собирателей. Странный способ зарабатывать на жизнь вынуждал его колесить по Браунхиту со своим саквояжем и небольшим коричневато-красным футляром с инструментами, предъявляя официальный пропуск всякий раз перед тем, как поселиться на ночь в очередной гостинице. По утрам его будил грохот повозок, и он водил пальцем по кропотливо составленным спискам, прикидывая объем работы на день, пока однажды – я себе это вообразил – корявый перст не уперся в мое собственное имя: «Роберт Борроуз».
– Входи, парень. На что ты так уставился? И закрой чертову дверь…
Я сделал, как велел мастер Татлоу, и протопал по дощатому полу директорского кабинета к столу, за которым сидел тролльщик.
– И почему ты дрожишь? Здесь ведь не холодно, правда?
В камине потрескивал огонь. Я щекой чувствовал его жар.
– Как тебя звать, парень? Где живешь?
Конечно, он все это уже знал. Такова была моя вера в мудрость гильдий.
– Ну?
– Р-Роберт Борроуз, – пропищал я. – Брикъярд-роу, дом три.
– Борроуз… Брикъярд-роу. Что ж, можешь обойти стол и подойти сюда.
Я так и сделал, и тролльщик развернулся в чужом кресле, чтобы мы оказались лицом к лицу. Я заметил, что его брюки растянулись на коленях и лоснятся. Лицо было ничуть не лучше: в складках, истертое, разве что не изношенное до дыр.
– Известные уродства или странные привычки? Подвергался ли ты сам или твоя семья воздействию сырого эфира? Жировики? Родимые пятна?
Вообще-то у меня на теле было несколько пятнышек и родинок, о которых я бы ему с радостью поведал, но мастер Татлоу зачитывал список с засаленной карточки, не делая пауз. Потом он вытер нос.
– Ну вперед, парень. Закатай рукав.
Смешно сказать, но я возился с пуговицей на правой манжете, пока не услышал тяжелый вздох мастера Татлоу. Покраснев до ушей, закатал левый рукав. Мое запястье выглядело тонким и белым. Как ободранная веточка. Мастер Татлоу снял крышку со своего потрепанного кожаного футляра и достал стеклянную баночку и комок ваты. Когда он обрызгал вату, сильно запахло чем-то едким.
Удивительно, но он передал вату мне.
– Потри запястье.
Я нанес средство на кожу, и меня обжег мороз от судьбоносного момента. Я именно этого и ожидал. Ни боли, ни покраснения. Побелевшее пятнышко, просвечивающая синяя вена. Однако мастера Татлоу случившееся ничуть не удивило.
– А теперь брось в мусорное ведро.
– Разве это не…
Тролльщик меня не понял и попытался улыбнуться.
– Ты, наверное, слышал от приятелей, что Испытание – это больно. Не надо им верить. Оно случается с каждым. Даже со мной… – Он достал из того же кожаного футляра еще одну баночку, поменьше. Сперва она показалась мне пустой, а потом наполнилась серебристым светом. Я услышал причудливый мелодичный звук, и что-то надавило на мои глазные
