Что игрок заядлый, так это Земеля помнил. А вот фамилию или имя…

— Господи, господи… что это?

Над воротами, мхом поросшими, висел огромный бычий череп, глаза которого светились. Зеленью отливали и огромные рога, расходившиеся полудугами. Это что за зверина-то была… справа от него, кажется, виднелся и медвежий.

Слева — волчьих целый выводок.

А дальше… человеческий? Земеля моргнул, надеясь, что ему примерещилось, но череп никуда не делся. Точно человеческий, стало быть, людьми лесная нечисть не брезгует. И… и что это даёт?

Перспективу.

С небрезгливыми работать легче. Главное теперь, чтоб собственный, Земели, череп на этом заборе не оказался. И, затолкав шепоток страха, решительно зашагал к воротам. А у них уже замер Шикушин, задрал лысую башку, бычий череп разглядывает.

И ни страха, ни удивления, будто каждый день такое видит. Вот это нервы у человека.

— Ведьма… я не пойду туда, тут ведьма! — нервный шёпоток за спиной раздражал. Но Земеля заставил себя сдержаться.

С ведьмой в жёнах придётся тяжко, но выгода…

— Сам ты ведьма, — раскатисто пробасил Вран Потапович, неспешно приближаясь к забору. Шёл он и вправду по следам, которые ярко на мху пропечатывались. — Ягинья она. Потомственная. В матушку пошла. И красавица такая же.

А на воротах лебеди вырезаны, но какие-то неправильные. И ведь не скажешь, что не так. Просто глядишь на этих лебедей и жуть прям до костей пробирает. С чего? Раскинули крыла, летят по-над полями, по-над лесами…

Рука потянулась к створкам.

— Погоди, — Шикушин перехватил. — Постучаться надо. Невежливо так с ходу ломиться.

Вежливо. Не вежливо. Совсем страх потерял? Но Шикушин дважды стукнул по лебединому клюву и на третий раз створки со скрипом раздались в стороны.

— Я туда не пойду! — взвизгнул этот, в костюме. — Я не хочу туда… я не…

За воротами клубился туман. И вроде бы не такой, чтоб совсем уж непроглядный. Нет, видать и дом из бревен сложенный, высокий такой, с тремя крышами. Терем. Точно. В кино такие показывали. В них ещё бояре сиживали. И боярские жёны с дочерьми. Видно и часть двора. И ручеёк, что лёг водяною нитью аккурат поперек ворот, и мосток, через него перекинутый, горбатенький.

Шикушин первым на него ступил. Замер, будто прислушиваясь к чему-то. Мосток махонький, игрушечный почти. Небось, раздавить боится. И туман приходит в движение, расступается. Вот и вторая нога. Выдох какой-то судорожный. Видать, не всё просто с мостом этим.

А потому Земеля и решился, перепрыгнул через ручеёк, разом на той стороне оказавшись. И правильно сделал. Туман расступился. Двор… странный двор. Снаружи-то не так он и велик, а изнутри если смотреть, то и футбольное поле влезет.

И не одно.

И газончик зеленый тоже ассоциации навевает. Правда, ходят по этому газону не футболисты, но птицы, то ли гуси, то ли лебеди. Земеля не очень в птицах разбирался, только отметил, что конкретно эти — здоровущие. И смотрят недружелюбно.

Выкатили глаза-бусинки, выпялились.

Шипят, переговариваются.

И Шикушин через мостик перебрался и тоже озирается. Нет, если его выберут, то… то с Лешим можно будет иначе сговорится. Хорошо бы…

— Эй, Ялинка, — голос Врана Потаповича звучал приглушённо. — Выходи. Встречай женихов.

В ответ загоготали-засмеялись гуси-лебеди, а потом смолкли, повернули к людям головы. А после скрипнула дверь. И на крылечке показалась девица.

Дочка Лешего?

Разве что в мать пошла. Ей бы, такой, в модели или там актрисы, а не в лесной глухомани прятаться да птиц пасти. Высока, стройна, и тряпьё это с закосом под старину, ничуть не скрывает ни стройности, ни округлости в нужных местах. Лицо узкое, бледное до синевы.

Волос чёрный и гладкий.

Длинный. Это хорошо. Стриженых баб Земеля не понимал. А тут коса — косища даже — с его руку толщиной. Распусти такую… он сглотнул, столкнувшись взглядом. Глаза у неё холодные, что камень. И зеленью отливают, прям как рога того быка…

— Женихи, стало быть, — голос льётся мёдом и на какое-то мгновенье появляется желание не то, что поклониться — на колени упасть. Да удержался Земеля.

Не хватало.

Колдунья она? Или магичка? Не важно. Баба должна нутром чуять, где её место. Тогда и дома порядок будет. А Шикушин вон, несмотря на свою крутость, согнулся в поклоне.

— Давненько тут женихов не было… — произнесла она этак, презадумчиво. — Я уж и подумывать начала, что повывелись богатыри уже…

И на забор глянула.

На череп человеческий? Пугает. Бабы — ещё те фантазёрки.

— Что ж молчите, женихи-то?

— Так, — Земеля выдохнул. — Слова утратили от красоты твоей, хозяюшка. Столько лет живу, думал, что всё видел, а теперь вот понял, что ничего-то я не видел…

— Говорливый, — в руках девица держала кривую палку, увенчанную мелким черепом. Вот с этой готикой, конечно, придётся что-то делать.

Ладно, лес. В лесу, небось, её никто и не видит, а вот в городе уже не поймут.

— Это от волнения… ночь не спал, о тебе думал, — бабы ушами любят, и тут не важно, нечисть она или человек, главное, что улыбаться надо да говорить побольше. Дальше уже она сама себе всё, чего нужно, досочинит. — Теперь же, увидевши, вовсе сон с покоем потеряю.

— А ты что скажешь? — она повернулась и подошла к Шикушину. А вот идёт так, на палку свою опираясь, да прихрамывая отчётливо. Калека?

Разочарование было острым.

Обидно.

Такая красивая, а калека… хотя, может, если целителя нанять? Хороший целитель со многим справится способен. Дорого станет, но с другой стороны, а если Лешему намекнуть на расходы, которые на плечи Земели лягут? Пусть возмещает, раз такой любящий родитель.

Тут двойную выгоду поиметь можно.

И девка в благодарность любить будет. И папенька…

— Так… как-то не умею я говорить, — Шикушин пожал плечами.

— Не по нраву пришлась?

И снова загоготали гуси-лебеди, заплясали головы на змеиных шеях.

— Ты красива. И вправду таких красивых не видывал. Только я человек. А ты? Жениться могу, тут слово крепкое, хоть прямо сейчас. Но этого ли тебе надобно?

— А чего ещё? Разве не любая девка о женитьбе мечтает?

— Не знаю. Разные вы…

Точно дурак.

Но дочка Лешего на него глядит с интересом.

На Земелю с не меньшим.

— А ты что скажешь, говорливый?

— Так говорить-то много можно. Но коль уж батюшка твой женихов искал, стало быть, они и надобны. Может, одиноко тебе, а может, помощь какая нужна. Одной-то жить тяжко.

— Что ж… — она замолчала, раздумывая о чём-то.

А ведь Лешему, если