— Хватай его! Я перережу веревку. Еще есть…

— Нет.

— Еще есть время!

Снага присел на корточки у тлеющих углей костра.

— Нет, Кётт. Он не вернется. Не в этот раз. Этот старый длиннозуб позаботился об этом.

Из глубины груди Кётт вырвался жуткий скрежещущий крик — пронзительный звук, словно шарниры ее кровожадной души заскрипели от недостатка скользкой, горячей крови. Она упала на колени, крепко зажмурив желтые глаза, и всем своим легким весом оперлась на рукояти ножей. «Я хочу его, Снага! — выдохнула она, поднимая глаза на своего вождя. — Я хочу его сердце на блюде! Я хочу, чтобы его изжарили живьем и скормили собакам!»

Снага прищурился.

— Гримнир сын Балегира получит по заслугам, запомни мои слова. Но мы ничего не добьемся, если не будем держать себя в руках. Ты понимаешь, о чем я говорю, Кошка?

Кётт выплевывала каждое слово из своего ответа:

— Я… хочу… чтобы… он… оказался под… моими… ножами!

— Тогда слушай, что я тебе говорю, и делай, как я говорю.

Ее тонкие ноздри раздулись:

— У тебя есть что-то на уме?

— Пока ничего серьезного. — Снага поднялся на ноги. — Но я знаю одно: нам давно пора встряхнуться. Судя по всему, Манаварг потерпел поражение в заливе Гьёлль. Этот высокомерный ублюдок забьется в нору и будет лелеять свою гордость. Так что, может быть, вместо этого мы отправимся к Храудниру и его парням на болота? Между ним и Балегиром нет взаимной симпатии… или, я думаю, между ним и Кьялланди. И эта победа только сделает этих ублюдков еще смелее, чем когда-либо. — Он подошел к Кётт, сидевшей на коленях, и протянул ей руку. — Возможно, пары удачно подобранных лживых слов будет достаточно…

Кошка ухватилась за протянутую руку и позволила ему поднять ее на ноги. «И что мы будем делать с… что нам делать с Блартунгой?» Ее глаза были сухими, но боль, запечатлевшаяся на ее молодо-старческом лице, была похожа на следы работы молотка и зубила.

Снага вздохнул:

— Оставь его. Теперь это не что иное, как воронье мясо. Нет смысла пытаться похоронить его.

Из глубины рощи, с той стороны, откуда они пришли, Кётт и Снага услышали резкий шепот:

— Вождь!

— Я здесь, Крысокость, — ответил он, узнав в этом голосе одного из своих лейтенантов. В поле зрения появился Крысокость. Красноглазый, с копной слипшихся от грязи волос, Крысокость был ростом со Снагу, но тоньше, как лишенный плоти манекен, обтянутый плохо сшитой кожей. Изодранные в клочья остатки кольчуги свисали с его худощавого тела, и он опирался на короткое копье. — Что случилось?

— Там, наверху, происходит что-то странное. — Крысокость указал острым подбородком на стены Ульфсстадира, едва различимые сквозь листву. — Никто из нас не знает, как это объяснить.

Снага бросил последний взгляд на медленно поворачивающийся труп, который был Блартунгой — толстым, верным Блартунгой, который всегда был готов услужить. А теперь… ничего. Мясо на веревке. Суровое напоминание о том, что несправедливость верхних миров повторяется и в нижних. По крайней мере, на данный момент. Хотя он и не призывал никакого бога — ибо какое богу дело до таких, как он и его скраги? — Снага, тем не менее, поклялся отомстить. Он поклялся в этом своей кровью, своей вечной жизнью. Гримнир сын Балегира заплатит.

И ему было все равно, как именно.

— Покажи мне, — сказал он, поворачиваясь к Крысокости.

МОГРОНД ПОДНЯЛСЯ и снова упал. Шипы на кольчуге булавы с волчьей головой пронзили кольчугу и кость и вонзились в грудь Гримнира. Балегир оставил его там, как топор лесоруба в пне в конце тяжелого рабочего дня.

— Бесполезные маленькие ублюдки! — сказал он, поворачиваясь. — Если ты хочешь, чтобы что-то было сделано правильно, тебе лучше сделать это самому, а?

Варгхолл разразился криками веселья и воплями ярости. Игроки дрались, чтобы вернуть свои ставки; начались потасовки, поскольку никто из них не предвидел такого исхода. Лорд Красного Глаза растолкал толпу. Он широко раскинул руки, наслаждаясь в равной мере их одобрением и ужасом.

Гиф не испытывал ничего, кроме презрения к этому жирному дураку. Посмотрите на него, хотелось ему сказать. Посмотрите, как он важничает и прихорашивается, как будто одержал великую победу! Ба! По мнению Гифа, Балегир был худшим из падальщиков, слишком ленивой гиеной, которая только и делала, что пожирала добычу льва. Он старался не выдать своего презрения. Даже у гиены есть зубы, которые могут раздирать, и челюсти, которые могут сокрушать. Итак, Гиф улыбнулся; он засмеялся вместе со всеми, хотя его глаза блестели от сдерживаемого отвращения.

Стоявший рядом с ним Кьялланди пробормотал шепотом:

— Где же то чудо, о котором ты говорил?

— Жди, — ответил Гиф, слегка повернувшись. — И наблюдай — И, затаив дыхание, отец и сын именно это и сделали: они ждали и наблюдали.

Гримнир не солгал. Это произошло быстро и без предупреждения. Сначала это было едва заметно — дрожь, пробежавшая по окованной железом рукояти Могронда; затем она стала более заметной. Рукоять огромной булавы задрожала; она наклонилась, как будто чья-то невидимая рука пыталась вытащить ее из окровавленного тела Гримнира. Наконец булава перевернулась и с приглушенным стуком упала на пол.

Труп застыл.

— Вот, — прошипел Гиф. — Ты видишь? — В ответ Кьялланди схватил сына за руку. Скади и Скрикья, сидевшие напротив, тоже обратили на это внимание. Глаза дочери Скэфлока расширились, а лицо королевы побледнело, став похожим на взбитые сливки. И они были не одни. Поодиночке и парами другие заметили, что что-то происходит; в Варгхолле воцарилась тревожная тишина.

Балегир, однако, ничего не заметил. Вместо этого он указал грязным пальцем с черными ногтями на Кьялланди.

— У меня двадцать два сына, двадцать три, если считать этого выскочку. — Не глядя, он ткнул большим пальцем в сторону трупа Гримнира — уже не трупа, его мускулы были сведены узлами и дрожали. — И все же ни один из них не стоит и капли слюны твоего парня! Ни один из них! В чем дело, Кьялланди? Каким секретом ты владеешь, а? Должен ли я поймать эту твою фригидную сучку-жену и получить от нее парочку бастардов? — Он перевел взгляд с Кьялланди на Скрикью, ожидая ответа. Он ничего не получил. Гиф увидел, как на лбу Балегира появилась хмурая складка, когда ближайшие к нему скрелинги отшатнулись, их глаза заблестели от атавистического ужаса.

Сам воздух стал неподвижным, дым перестал клубиться, а дрова в очагах перестали потрескивать, опасаясь привлечь внимание. В этой неожиданной тишине Гиф услышал звук, от которого похолодела даже его древняя черная кровь: внезапный вдох, а на выдохе —