Конечно же, ноги приносят его на знакомый холм, к знакомой могиле. Памятник потемнел с годами, но вокруг ухожено – явно регулярно бывают. Ильдар чувствует, как начинает покалывать от волнения ладони. Замечает знакомую баночку со свечкой, чашечку для чая. Она всегда сидела тут, просто сидела, ничего не говорила. Представляет, как ее руки дергают сорняки, моют памятник, убирают могилу. Он как будто видит ее снова – те же руки, та же спина, только двадцать два года спустя.

– Коля! – слышит сзади удивленное и радостное. – Николай!

И шаги.

Оборачивается в тот момент, когда женщина подбегает. И останавливается:

– Ой, простите. Обманулась. Думала, Коля Фролов приехал навестить. А вы… тоже родственник?

Одета прилично, но сразу понятно, что деревенская, местная. Невысокая, сухая, умное лицо, тонкие губы, быстрые, проницательные глаза. Она его уже запомнила, мелькает в голове.

Этого только не хватало.

– Нет, я случайно. Смотрю просто.

Начинает спускаться с холма к реке.

Но потом останавливается, оборачивается и кричит:

– Я вообще-то ищу тут одного человека. В смысле, могилу. Женщина, ее похоронили в двухтысячном году.

Молчит, смотрит удивленно. И правда, что можно на это ответить – ищешь и ищи, ей-то что? Идиотская затея, просто идиотская… Он злится и снова делает шаг, но теперь окликает она:

– А как звали-то? Может, я знаю? Я тут выросла, много кого помню. Двухтысячный год… Надо посмотреть.

Вот кто меня тянул за язык? Он чувствует себя так, как будто ошибся на элементе, который делал множество раз. Зачем он сейчас заговорил? Надо было просто уйти. Почему в принципе решил, что может найти ее? Ведь он о ней ничего не знает, совсем ничего, даже не узнает, если увидит фотографию. Перед глазами проявляется плоское лицо, черные глаза, коричневая кожа. Запах, боль и стыд – вот что он помнит, вот что держит его все эти годы, вот что толкнуло приехать сюда.

– Проблема в том, что я ничего про нее не знаю. – Он глупо разводит руками. – Тут, видите ли, такая дурацкая история. Как в каком-нибудь кино.

И начинает сочинять на ходу – про дядю, который работал водителем автобуса и в конце октября двухтысячного года ехал этим маршрутом. В салоне осталась только одна женщина. Они долго ехали, разговорились, она ему очень понравилась. Сошла здесь. На следующий день он был выходной, специально поехал сюда, понял, что даже не знает, как ее зовут. Стал спрашивать, такая-то, мол, тут из города ехала, а ему сказали, что она… Он запнулся. Что сказать, что с ней случилось? Знают тут, не знают? В каком состоянии ее нашли? …Сказали, короче, что она умерла. Столько лет прошло, дядя сейчас сам в больнице, при смерти, попросил его отправиться в эту деревню, найти ее могилу и узнать, как же ее все-таки звали.

К концу рассказа ему тошно. Он бы сам в такое не поверил. Женщина смотрит непроницаемо.

– Я понимаю, это все звучит безумно…

– И как вы планируете ее найти? Вы же не знаете, как она выглядела. И что с ней стало? Как так – человек вышел из автобуса и умер.

– Да я понимаю… Поверьте, я себя сейчас очень глупо чувствую. – Ему становится легче, когда это говорит. Хоть что-то правда. – Я просто решил: поеду, подышу воздухом, честно скажу, что был, что не нашел.

Кажется, эта беспомощность подкупает ее больше, чем весь рассказ.

– Да, боюсь, дело гиблое. Конец октября, двухтысячный год… Надо бы списки поднять по захоронениям, это у отца Кирилла, но он сейчас уехал уже… батюшка к нам на службу из города приезжает. Не знаю даже… У нас кладбище маленькое, похороны не так чтобы каждый день, думаю, можно было бы хоть понять, о ком речь. Если только вдруг в том месяце не одну женщину похоронили… Детектив какой-то! – Она усмехается. – А так и не знаю, чем вам еще помочь.

– Вы и так очень помогли! Я про кладбищенские списки и не подумал. – И правда, как ему самому не пришло это в голову. Хотя бы понял, умерла она тогда или нет.

– Хотите, я отцу Кириллу позвоню, узнаю, когда он будет в следующий раз?

– Не надо, меня машина ждет, я проездом буквально.

– Понятно. Зря, выходит, только скатались.

– А вы здесь работаете?

– На кладбище? – Она смеется. Лицо разглаживается, и становится ясно, что она еще не старая, просто заезженная деревенская тетка.

Может, и она, та, была еще не старая, – думает вдруг, и самому становится жутко от этой мысли.

– Я к своим приходила, поправить чего, убрать, после зимы-то всегда… Вас увидала вот, думала, Коля Фролов, он тоже по весне обычно приезжает Любу проведать. Настя не приезжает уже, последние года четыре точно не была. Это вот вы стояли где, этой могилы – родня.

Она еще говорит, а он понимает, что не дышит. И сердце сделало следующий бух не сразу.

Настя. Приезжала. Не приезжала. Настя.

– Они в городе живут? – слышит сам себя.

– Фроловы? Давно! Лет двадцать. Настя школу не успела окончить. Я с Колей в одном классе училась. А у Насти классным руководителем была, я же учитель, русский язык, литература…

Она говорит и говорит, а он чувствует, как сердце бухает: Настя, Настя, Настя…

– Хорошая семья, только несчастья сплошные. Настя хорошо училась. Лучшей девочкой у меня была. Стихи даже сочиняла. Я ее в газете печатала. Маму как убили – Любу, она у нас в магазине работала, – она все ко мне да ко мне. Привязалась. Хорошая такая, нежная, добрая. А потом еще что-то приключилось, я не знаю даже что, мне не говорила, отец только обмолвился, Коля, напугал ее кто-то, что ли, сделал чего или сказал, времена же такие, сами знаете, идиотов полно – в общем, он давно хотел переехать, у него там, в городе, уже отношения завязывались с одной. Короче, буквально за неделю собрался, Настю в школу в городе перевел, и уехали. Дом потом один приезжал продавать. Только могилы у него здесь и остались.

Она смотрит на памятник, рассеянно протирает его тряпкой. На руках у нее большие желтые перчатки.