По сути, она ничем не рисковала: Умбра нужна ему. Даже если в роли подопытной крысы. Он не станет причинять ей боль. Странно, что эта мысль вообще возникает в голове. Отголосок прежней Невены, выросшей с дядькой. В то время она знала, что некоторые вопросы стоят слишком дорого, и потому держала их при себе.

– Пойдём внутрь, – он первым нарушает молчание. – Скоро будет дождь.

– Я хочу остаться, – говорит она тихо. – Хочу дождь.

Дождь питает землю. Он пахнет свежестью. И жизнью. Чистотой.

– Опасно. Холодает. Твой иммунитет на нуле, Умбра, я не хочу рисковать. То, что тебе легче сегодня, – большой шаг вперёд. Давай не будем отступать.

Она слушается и уходит на кухню. Вместо сока сегодня молоко. Свежее, с пенкой. Умбра обнимает пальцами стакан, прежде чем сделать глоток. Кажется, вот-вот заплачет.

– Пей.

И она пьёт, постукивая зубами о стеклянный край. К вечеру её снова начинает морозить.

Пока они сидят за столом, Луас рассказывает о доме, отвечая на те вопросы Умбры, которые не касаются напрямую его прошлого. Оказывается, в брошенном жилище не две комнаты, как она решила вначале, а три, не считая её подвальной обители.

Здесь жила не бедная семья, но, скорее всего, пожилая. В доме не ощущается присутствия детей. Напротив, пахнет ветхостью и стариной. Парадный выход, который для Умбры остаётся запертым, ведёт к Сапожной улице – между вторым и третьим мостом. Квартал – один из самых старых в Клифе, тесный, оттого и дворик такой крохотный, зажатый в клетке стен.

– Он глухой, – заявляет Умбра.

– Кто?

– Ну, дом, – она отвечает как-то по-ёршиковски, с его извечным «ну».

– Не отзывается. Совсем.

Даже по ночам, когда Умбре плохо, трещины скалятся молча и безучастно. Пустой дом. Без души. После Крепости ей тут страшно. Всё равно что бессловесному в глаза заглядывать.

Крепость другая. Она всегда дышала, встречала её мягким скрипом, вела вдоль коридоров – не наобум, а именно туда, куда нужно, даже если она не знала, в чём именно нуждается. Не давала заблудиться, но могла развлечься – поиграть, подстраиваясь под юных жильцов и их забавы. Подпевала сквозняками Карпу. Выплёвывала камешки для Ёршика. Отдавала Умбре якоря, которые они собирали вместе с Сомом.

Дарила пристанище скованным.

Они тоже были частью её сути. Соня приходил по ночам к Ёршику, Плеснявка буянила в колодце, Улыбака отражался в стеклянных дверцах и зеркалах, а зловещий Офицер не давал им сунуться в западное крыло – самый жуткий из всех обитателей Крепости.

Мёртвых и живых в ней поровну. А когда-то было больше: сотни историй, ранений, боли, потерь… Наверное, оттого в бывшем госпитале так гулко и живо.

А здесь – пусто.

Дом будто окаменел. Не возражает против незваных гостей, но и не радуется. Дерево и камень – ни намёка на чувство.

– У вас есть семья? – спрашивает она вдруг, глядя в круглые линзы.

– Как и у всех. Отец, старшие братья в Виретте. Они… как бы помягче выразиться, не разделяют моё увлечение естественными науками.

– А жена, дети?

Луас качает головой:

– Нет, и это к лучшему.

– Почему?

– Как ты думаешь?

– Вот опять! Опять вы так делаете, – она говорит с укором, – хотите, чтобы я отвечала за вас. А я вас совсем не знаю. Если скучно со мной – не сидите рядом, идите делом займитесь. А меня в подвале заприте. Или не запирайте – всё равно не выйду.

Умбра чувствует: внутри будто заслонку сняли, и слова льются, льются… Крошево в горле царапучее, с каждым словом больнее. Замолкает наконец и кашляет – сухо, надрывно, сгибаясь пополам. Потом вытирает губы. Смотрит на доктора, который сидит не шевелясь. Не уходит.

– Мне жаль, Умбра.

Ровно и спокойно. Может, правду говорит, ведь мог не заботиться о ней, бросить там, в Хребте, и никто бы не узнал… Мог бы искать не лекарство, а пути побега, чтобы выбраться с острова и выжить самому. А может, и просто слова. Как «здравствуйте» и «до свидания», которые принято говорить из вежливости. Всего лишь норма этикета.

– Мне жаль, – продолжает он своим глубоким, приятным, если вслушиваться в тембр, голосом, – что ты застряла здесь, со мной. И я совру, если скажу, что понимаю твои чувства. К счастью для нас обоих, я не семнадцатилетняя девушка, потерявшая друзей и заражённая смертельной болезнью. Мы не лучшая компания – я и ты, здесь, под крышей чужого дома, – но мы нужны друг другу.

– Да, я помню. Доверие.

– Именно так.

– Мне сложно вам доверять, доктор. Зачем вы убили судью? – Пустой стакан из-под молока кружится на столе, задетый перебинтованными пальцами. – Вас ведь из-за этого искали жандармы? Поэтому вы здесь, а не в Золотом квартале?

Она бьёт метко в цель. Без промаха.

Ей нужно знать. Прямо сейчас.

– Зачем вам сердце?

В кухне гаснет лампа.

Умирает свет.

☽ ⚓ ☾

– Убери свечу, – Ёршик отмахнулся, когда она заглянула к нему в комнату. Он сидел на краю кровати, босой, лицом к окну. Одеяло пенилось волной, скомканное в изголовье.

– Ты чего? Увидел что-то?

– Пока нет, – ответил серьёзно. Он только что переехал в новую комнату: они с братьями полдня расчищали её в восемь рук. Получилось хорошо: просторно, чисто. Немного пусто, но, зная, Ёршика, Умбра не беспокоилась. Натащит разного добра – не успеют и глазом моргнуть.

Сначала Малой спал в большой двухместной палате, рядом с Карпом, а потом заявил, что тот постоянно ворочается во сне и свистит через левую ноздрю.

«Ложь и клевета! – не остался в долгу обвиняемый. – Из нас двоих не я жру горох и отравляю воздух по ночам».

Так и разошлись полюбовно. Ёршик решил, что пора ему становиться взрослым. Самостоятельным и ответственным человеком. Но Умбра всё равно решила заглянуть – проверить, не одиноко ли ему. Пожелать спокойной ночи. Вдруг попросит рассказать продолжение сказки. Но вместо этого…

– Погаси. В эту игру нужно играть в темноте.

– А мы играем?

– Ну да. Садись рядом, если хочешь.

Умбра задула огонёк и замерла напротив окна. Весенняя ночь была светлой, и силуэты голых яблонь танцевали на фоне неба.

– А как играть? – шёпотом спросила она, словно боялась спугнуть, нарушить хрупкое доверие.

– Закрой глаза. Потом представь за окном новые вещи. Или людей. Кого захочешь. И мысленно скажи три раза: «Они там». Когда почувствуешь, что пора, можно встать