Гриз ждал возле ворот. В первый миг Анкарат его и не заметил – мир сиял нестерпимо, все мысли, движения, удары сердца стали огнём, всполохами солнца. Не забыть себя, не потерять в этом весь мир обновлявшем свете оказалось сложнее, чем в темноте каньонных пещер. Чудилось: вокруг только путь к древнему городу, дороги, ещё не обросшие плотью улиц, впереди – жизнь, сверкающая славой, впереди – Вершина.

Нет, снова память самоцвет-сердца.

Или..?

Гриз мелькал где-то за краем этого мира, похожий на один из своих угловатых-угольных знаков, пытался говорить с Анкаратом, но Анкарат не слышал. Килч что-то объяснял Гризу, но тот всё повторял: что теперь будет? Килч отвечал: случится то, что должно случиться. В этом городе не бывает иначе.

Но чем выше они поднимались, чем ближе подходили к Вершине, тем яснее и чётче становился мир. А как только ступили в Четвёртый круг, золотой морок новой силы рассеялся. Теперь Анкарат видел, как бледен Гриз, как кривятся у него губы, как он расчёсывает запястье. Видел, каким отрешённым стал Килч. Неузнаваемым и бесстрашным. Килч не боялся ни судьбы, ни потерь.

Но главное – Анкарат видел Вершину.

Стены её горели, казались окаменевшим огнём. Грубый, рубленый силуэт, словно вытесанный из солнца.

Город Старшего Дома высок, но сейчас, вблизи, Вершина казалась выше его, огромней. Затмевала мир. И правильно. Вершина и есть Старший Дом. Сердце земли.

Он решил, что окажется здесь, – так и случилось.

На грубых высоких ступенях, ведущих в жерло Дома, Анкарат остановился. Обернулся:

– Помнишь, мы стояли на крыше, смотрели вверх? Вот же мы, здесь.

Толкнул Гриза в плечо, чтобы подбодрить, а тот запутался в шагах, оступился, и закивал, и заговорил: но что теперь будет, после того, что ты сделал, это же…

Анкарат не слушал. Он смотрел на город, искал глазами квартал отверженных – и не видел. Только свет каньонов отсекал город от горизонта и чужих территорий.

Свет каньонов – и новый, сегодняшний свет.

Тот, который он создал.

Всюду здесь были люди Отряда, молчаливые, вооружённые – Анкарат не представлял, что существует столько видов оружия: казалось, у каждого свой клинок, свой доспех. Но все эти клинки и доспехи звучали вместе – знакомым, накатывающим гулом стихии, но умноженным тысячекратно. Источником этого гула были не только люди и их снаряжение. Стены усиливали его, продолжали. Стены, обагрённые светом огня. Огонь Старшего Дома был алее и горячей, как и весь воздух вокруг. Всё пропитывали цвета Жатвы.

Люди Отряда здесь были повсюду, но никто не остановил, не окликнул, будто все знали об их появлении. Килч, распрямившийся, равнодушный к любой грядущей судьбе, показывал путь. Гриз отставал, почти крался. Анкарат видел, как ему хочется развернуться, бежать обратно, вниз, вниз и вниз, или хотя бы скрыться за одним из рубленых поворотов, затеряться в пылающем Доме.

– Успокойся ты, – бросил ему Анкарат, – всё хорошо будет.

Слова упали эхом таких же слов из пещер, и, как тогда, Гриз ответил затравленным взглядом, даже не кивнул в ответ, снова скривился. Но остаться на перекрёстке широких, как улицы, коридоров Старшего Дома было, наверно, страшнее, чем на перепутье в каньонах. Гриз не сбавлял шаг, на это ушла вся его храбрость. Даже знаки не повторял, наверно, их вышибло страхом из головы.

– Ты понимаешь, что сделал? – зашептал пересохшим горлом. – Изменил очертания Города. Это… это…

Анкарат стиснул зубы.

Это то, что всегда собирался сделать! Зачем был рядом всё это время, зачем помогал, если это так страшно? Но Анкарат давно понял: страх затмевает другу разум, он не властен над этим.

– Я исполнил то, что обещал. Волю земли.

Произнесённые здесь, эти слова наполнили новой силой. Конечно, Анкарат понимал, о чём говорит Гриз, чего боится: границы города священны, только Правитель вправе менять их. Но здесь, в сиянии этих стен, в сиянии новой силы, в сиянии солнца, что стало теперь не подземным, звучало вокруг – все эти правила и запреты казались неважными, созданными не для него. Может, и разумно было бы хоть немного встревожиться, но он не мог. Ему нравился Старший Дом, его огонь, багряные стены, шум оружия, барельефы с картами, древними записями, схемами улиц. Дом походил на огромный военный корабль. Как только Амия решилась сюда вернуться? Какая она всё-таки смелая.

– Сюда, – Килч толкнул обитую медью дверь.

Именно Амию Анкарат увидел первой в распахнувшемся навстречу пространстве. Как золотой луч, прозрачный и тонкий, она сияла посреди огромного зала, склонив голову, уронив руки плетьми. Вокруг зиял круг тишины, накалённого молчания.

Молчания собравшихся. Здесь были Ариш, друзья из квартала, Шейза и несколько других ребят из гарнизона, воины Отряда, знакомые и незнакомые, ещё какие-то люди. При появлении Анкарата их молчание тронула рябь, но сразу стихла. Словно камень упал в глубокую воду.

Здесь была мама – Гриз сразу метнулся к ней, эхо торопливых шагов рассыпалось по залу, зашуршал его шёпот – зал выхватывал звуки, оставлял только их форму, не суть. Мама встрепенулась, махнула Килчу, но тот не ответил, даже на неё не взглянул. Он смотрел на Правителя.

Как и на Скале Правосудия, Правитель замер, опустив ладони на меч. Анкарата он словно и не заметил. Это его молчание гасило все разговоры, а может быть, даже мысли.

– Мы собрались, чтобы установить связь лазутчика и Сада-на-Взморье – или отсутствие связи.

Зал был огромен, и Старший Дом был огромен, но его голос… этот голос был больше, шире, он вбирал в себя свет и огонь, силу камня и солнца. Слышалось: одно слово – этот голос обрушится, в его воле – обрушить весь город по одному слову.

«Это место его силы, – забилось самоцвет-сердце, – место его крови. Ты тоже так можешь».

Кто-то отодвинул Анкарата с пути, загремели доспехи и цепи. Люди Отряда привели лазутчика. Лохмотья совсем истрепались, всё лицо в кровоподтёках. Весь высохший, почерневший, как след его магии. Проходя мимо Анкарата, запнулся о собственную ногу, потом вскинулся – и улыбнулся, такой же чёрной улыбкой, губами в запёкшейся крови. Сейчас, вблизи, Анкарат увидел в его волосах костяной амулет, чем-то знакомый, но бурый и грязный – никак не узнать, не рассмотреть знак.

– Ты… здесь… молодец, – сипло выдохнул лазутчик.

Анкарат не знал, что сейчас сильней: злость на этого человека или жалость к нему.

Цепь дёрнули, лазутчика потащили в центр зала, швырнули