— Эй, вот и ты, маленькая крыса.

Гримнир слегка повернул голову на звук голоса Гифа.

— Ты здорово отделал этих уродов.

Сын Балегира резко обернулся.

— Клянусь Имиром, я не был ничьей пешкой в этой жизни! — прорычал он. — И я не буду ничьей пешкой в смерти! Ты слышишь меня, старый пьяница? Я ничья пешка! — Краем глаза он заметил движение; искоса взглянув, он увидел приближающуюся Скади. — Ты слышишь меня?

Нахмурив брови, она начала было отвечать, но жест Гифа заставил ее замолчать.

— Ты не чья-то пешка, — повторил старый каунар. — Ни в жизни, ни в смерти.

Гримнир пристально посмотрел на своего сородича. Наконец, он кивнул. Напряжение спало с его узловатых плеч. Он опустил взгляд на меч, зажатый в кулаке, как будто не мог вспомнить, откуда он взялся. «Фо!» — пробормотал он, отбрасывая клинок и поворачиваясь. Позади него, от гребня хребта до края залива Гьёлль, рядами и грудами лежали тела; трупы и части трупов, изрубленные и окровавленные. Из примятой травы тянулись руки с черными когтями, окоченевшие от смерти. Копья наклонились, их древки обмякли на жаре. Черная кровь растеклась лужицами и воняла. Разбитые щиты и сломанные мечи, стрелы, похожие на сорняки с вороньим оперением, топоры, брошенные у дороги… и почти все это было делом рук Гримнира. Он слизнул кровь с пересохших губ и искоса взглянул на Гифа.

— Кто-нибудь из вас, черви, не догадался принести капельку эля?

9 ПЕШКИ И ДУРАКИ

Небо над Ульфсстадиром было цвета старой стали, отточенной и окровавленной.

Огни победы освещали подбрюшье низких несущихся облаков; из Муспельхейма появлялись грозовые тучи, смешивавшиеся с дымом кузниц из Ётунхейма и ледяным туманом, поднимающимся из Хельхейма. Там, где все они сходились, огромные стволы и ветви освещались вспышками молний. Мрак был таким густым, что на Настронд опустилась темнота, похожая на настоящую ночь.

Из-за стен Ульфсстадира доносилась какофония шума — волчий вой и хриплый смех, лязг стали и взрывы черного веселья, яростные вопли и обрывки непристойных песен. Горячий ветер уносил все это прочь, приправленное запахом пролитого эля и жареного поросенка. Знамена поверженных врагов развевались на зубчатых стенах. На их щитах был символ Глаза, нацарапанный красной краской. Гримнир, сын Балегира, принес им эту победу, но не его имя славили жители Ульфсстадира у своих кострищ и за медовухой. Его отец присвоил себе это звание.

Но если Гримнир и слышал голоса, поющие имя Балегира с крепостных стен, он не подал виду. Нет, он сидел у потрескивающего костра за стенами Ульфсстадира внутри дубово-ивовой рощи — рощи, которую он считал своей собственной. Он смыл со своего корявого тела кровь и бульон убийства, залатал порезы и царапины, насколько мог; теперь, одетый в кожаные брюки с шелковыми вставками, снятые с какого-то мертвого каунара, и свой собственный запачканный гамбезон, расстегнутый на груди, он ухаживал за краями лезвия Хата при помощи точильного камня. В полудюжине шагов от него, за его спиной, скрипящая веревка поддерживала скрага Блартунгу, который свисал, подвешенный за лодыжки, с ветки дуба.

Сердитый шелест камня о сталь перемежался приглушенными проклятиями. Здоровый глаз Гримнира сверкал, как затушенный костер, его ярость утихла, но была готова вспыхнуть с новой силой при малейшей провокации. Таким его и застал Гиф, сгорбившегося, упершегося локтями в колени и уставившегося на острие своего меча. Он поднял глаза, когда по ту сторону костра появился старый каунар, ведя за собой Скади. Оба несли закупоренные бутылки с медовухой.

— Все гадал, когда же вы, грубияны, появитесь, — пробормотал Гримнир, проводя камнем по всей длине Хата. — Надоело праздновать великую победу Балегира?

В ответ Гиф ухмыльнулся. Он протянул Гримниру бутылку медовухи, затем опустился на землю у костра, прислонившись спиной к покрытому мхом валуну.

— Фе! Это неправильно, — сказала Скади, когда Гримнир зубами вытащил из бутылки пробку, выплюнул ее в сторону и сделал большой глоток. Она присела на низкую разрушенную стену. — Твои братья-идиоты ставят себе в заслугу то, что сделал ты. Сеграр и все остальные! Балегир хвалит их, в то время как этот жирный дурак должен благодарить тебя!

Гримнир вытер капли медовухи с подбородка тыльной стороной ладони.

— Сеграр, да? Этот червяк умер еще до начала битвы! Его убил скраг. Один из его приятелей. — Гримнир ткнул большим пальцем в сторону Блартунги.

— Вот почему ты должен быть там, чтобы рассказать этим свиньям правду!

Губы Гримнира скривились в усмешке, когда он еще раз изучил лезвие Хата.

— Пусть собаки хвастаются, — пробормотал он. — Какое мне дело до их лжи, а? У меня есть проблемы поважнее.

Гиф искоса взглянул на Гримнира, наблюдая за ним прищуренными глазами, пока тот атаковал зазубрину на лезвии Хата возле рукояти, плюя на камень и проводя им взад-вперед.

— Важнее, чем рассказать правду этим грязным хвастунам, которые крадут твои дела, маленькая крыса? Не похоже на Гримнира, которого я знаю.

— Разве это не так? — прорычал Гримнир. Его ноздри раздулись, камень заскрежетал о сталь, а здоровый глаз вспыхнул яростью и ненавистью. — Пусть эти бесполезные трахнутые скарагами мешки с дерьмом, которые называют себя моими родственниками, говорят все, что хотят! Фо! Мне по барабану. Пусть они не обращают внимания на то, что происходит вокруг них!

— И что происходит, как ты думаешь? — тихо спросил Гиф.

— Что я думаю? Думаю, если бы я знал ответ на этот вопрос, это не было бы проблемой, так? Яйца Имира! — Лезвие Хата оставило борозду на точильном камне, когда Гримнир надавил на него. Он пристально посмотрел на камень в своей руке и на лезвие — его кости были собраны из осколков древнего Сарклунгра. Внезапно, зарычав себе под нос, он выпрямился и отшвырнул точильный камень в темноту. Тот застучал по стволам искривленных дубов. Гримнир указал на Гифа острием длинного ножа. — Ответь мне, старый пьяница: сколько раз ты умирал здесь?

Гиф на мгновение задержал взгляд на сердце огня, прежде чем пожать плечами.

— Слишком много раз, чтобы сосчитать.

— А что происходит после того, как какой-то урод вонзает тебе кинжал в живот? Что ты помнишь?

— Ничего. — Гиф пожал плечами. — Ты, конечно, помнишь о смерти, но после? Вспоминать нечего. Через день с небольшим ты просыпаешься. Испытываешь жажду, голод и готовность раскроить череп ублюдку, который тебя прикончил.

Гримнир взглянул на Скади.

— У тебя то же самое?

Она кивнула. Ее янтарные глаза сузились.

— Но