– Стой!

Монах не поверил своим ушам. Он открыл глаза.

Все смотрели на него. Лишь Пача продолжал тихо плакать, склонив голову. Лезвие ятагана замерло над его плечом. Бронзовые глаза его владельца вонзились в онемевшее худое лицо Хали. Все замерло. Лишь одинокая птаха вновь прощебетала где-то у родника.

– Возьми меня, – произнес монах.

Палач опустил оружие и направился к нему. В глазах его плескался океан искр и пламени. Хорт подошел и еще несколько мгновений смотрел в небесно-голубые глаза истощенного, в грязной рясе раба.

– Пархам амахи, – произнес он, и внезапно отпущенный, обессилевший и испуганный Пача упал на землю. Он еще тихо плакал, когда помощники главного отходили к остальным сероликим.

– Он быть живой, – прорычал хорт. – А ты можешь уходи.

Хали не смел пошевелиться.

– Ты слышишь, человек? – голос его был спокоен. – Ты свободен. Уходи.

Монах поднял глаза. Сероликий смотрел на него сверху, на его щеке уже засохли несколько капель чужой крови.

– Уходи.

Хали еще раз посмотрел на онемевших рабов. Затем повернулся и сделал короткий шаг. Затем еще один. Затем еще. И еще. Монах шел медленно, не веря тому, что происходит.

О Солнцеликий!

Убереги душу мою

На пути моем,

И освети путь мой,

И укажи дорогу.

И отдам я себя

Миру твоему,

И да прибудет слово твое

В мире твоем законом.

Прими душу мою

В стенах твоих чертогов.

Хали шептал молитву. Он не боялся. Шел, выпрямив плечи и подняв голубые глаза к утреннему небу. Шел, пока одинокая стрела не ударила в спину. Монах наклонился и упал, а среди скал вновь воцарилась тишина. Лишь одинокая птаха продолжала щебетать где-то у родника.