Мэй Линь
Конец времен. Огненная царица
© Мэй Линь, 2025
© А. Винокуров, перевод, 2025
© ООО «Издательство АСТ», оформление, 2025
* * *
Затем, что ветру, и орлу,
и сердцу девы нет закона.
А. С. Пушкин. «Езерский»
Часть первая. Лисы
1. Монах и богиня
Имени своего он так и не сказал…
Всю ночь перед казнью я провела рядом с ним, в камере смертников. Наутро его ждал топор палача, а меня – мучительно долгая, почти бесконечная жизнь.
О чем же говорили мы в ту страшную ночь? Почти ни о чем, и в то же время – о самом важном.
Мы были странной парой – девушка и старый монах в потрепанном желтом халате. Камера, где он ждал казни, тоже была потрепанная, как будто стерлась от сотен узников, прошедших через нее. Мое красное платье было тут единственным ярким пятном, оно изумляло, слепило глаза. Горящий багрянцем ханчжоуский шелк, тончайший золотой рисунок – словно райская птица слетела с небес, а обратно взлететь не смогла, да так и осела на моих плечах, крыльями покрыв руки, а хвостом – спину.
Не для тюрьмы предназначалось это платье, совсем нет: на великосветском балу, в сиянии люстры в тысячу свечей, отраженных мраморным полом, среди изысканных дам и элегантных кавалеров хотела бы я блистать в нем.
Но вместо этого – камера, тьма, ожидание казни…
Правду сказать, это была не совсем камера, скорее небольшая пещера, вся неровная, изъеденная сыростью, с зеленовато-желтыми стенами, поросшими влажным мхом. Обычно здесь держали особо опасных преступников и врагов нашего рода. Многотонная каменная дверь, которую не сдвинуть ни одному человеку, и самые страшные, самые черные наложенные на нее заклятия сторожили выход из этой пещеры. Появись здесь сам патриарх ордена Стражей – даже ему не удалось бы выйти отсюда живым.
Здесь не всегда темно, днем сюда изредка проникает свет. Наверху, под сводами пещеры, еще в начале времен был сделан небольшой пролом, через него солнце заглядывает внутрь. Золотой луч косо ударяет в стену, в нем пляшут искрящиеся пылинки, а мох вокруг начинает гореть и светиться. Вся пещера преображается: кажется, будто изумруды, рубины и бриллианты разбросаны по стенам и горят – красным, голубым, зеленым и желтым. Они горят небывалым, жарким огнем, и кажется, будто попал в сказку.
Но это только кажется.
Едва солнце садится, в камере устанавливается непроглядная темень. Узник нашаривает дрожащими пальцами спички, тревожно кашляя, чиркает ими… И в пещере образуется два источника света: один – оплывшая стеариновая свеча, а второй – бритая голова монаха, отражающая собой эту свечу.
Это единственная роскошь, которую позволяют ему в заключении, – регулярно брить голову.
Он всегда кашляет, зажигая спички. Я думаю, от волнения: боится, что они отсырели и придется сидеть всю ночь в темноте. Ему все равно, ночь или день, но есть еще я, и я не могу сидеть без света, я смертельно боюсь этой темноты, что странно, ведь я сама – порождение тьмы и не должна бояться ничего. Однако здешней тьмы я боюсь, я ее ненавижу, ибо она – сестра смерти, и рано или поздно она его поглотит. Вот почему я могу сидеть здесь только при зажженной свече, вот почему он всякий раз кашляет, и руки его дрожат, когда он чиркает спичками.
Но свеча все-таки загорается. Не сразу, понемногу огонек начинает теплиться и из маленькой светлой точки величиной со спичечную головку разгорается в желтый нервный цветок, мерцающий и отбрасывающий робкие тени на серую скальную породу.
Колеблющийся свет выхватывает из темноты лицо узника. Мощный широкий лоб, тяжелые кустистые брови, орлиный нос, твердо очерченный подбородок – он был бы грозен, этот узник, если бы не глаза, усталые, добрые, светлые. Глаза эти, кажется, способны все понять и все простить. Глаза отца, для которого все люди – дети.
Когда он улыбается, мрак, царящий вокруг, на миг отступает. Я знаю, это он рассеивает его своей улыбкой.
Он совсем не похож на китайца, может быть, потому что вера его пришла из других земель. Ex oriente lux, свет с Востока, говорят христиане. А сюда, в Китай, свет идет с Запада, из Индии. Две тысячи лет назад принесли его хэшаны, буддийские монахи-подвижники. «И свет во тьме светит, и тьма не объемлет его!» – это тоже про них, подвижников, аскетов, приговоренных…
За этот свет многие из них отдали свои жизни – утонули, переходя глубокие реки, разбились, упав с отвесных скал, насмерть замерзли на горных перевалах, были растерзаны дикими животными, зверски убиты местными князьками, замучены шаманами и колдунами, служившими злым духам, разорваны на части обезумевшими язычниками.
Монах, сидящий в камере, – из числа этих приговоренных. Как и его предшественники, он погибнет за истину. Разница между ними только в том, что мы живем не во II веке от Рождества Христова, а в XXI, и это лишнее доказательство того, что время никуда не идет, а люди не меняются, несмотря ни на что. Прошли тысячелетия – и за веру снова начали убивать.
Умрет и он, умрет очень скоро…
Я сижу рядом с ним на тонкой ветхой подстилке, и меня сотрясает дрожь. Мне холодно и страшно, но я борюсь с собой, борюсь из последних сил. Правда, сил мало – все куда-то делись, когда объявили приговор.
Время от времени, когда отчаяние овладевает душой, я начинаю всхлипывать. Он рассеянно гладит меня по голове, рука у него твердая, шершавая, как у землекопа, и теплая, нежная.
– Не плачь, дитя, – говорит он. – Все проходит, и это пройдет.
Счастье, что в камеру никто не заходит, иначе работы у палача удвоилось бы: предателей у нас не любят. Дело смертных – умирать, наше дело – парить в эмпиреях.
Но мне сейчас все равно. Ничто на свете не имеет значения, кроме усталого человека в ржавых кандалах, сидящего рядом со мной. Глаза его выцвели от старости, как и халат, лицо морщинистое, коричневатое – средневековая карта не открытых еще земель, но нет для меня на свете лица лучше этого… Доброта и милосердие, любовь и прощение – вот что вижу я в этих глазах.
Их скоро не будет больше, этих глаз. Ни этих
