Дроздов говорил так искренне, что я почти увидел этот бушующий, радостный рой который летит на зов ревизора.

— Но сделать копию с оленя вы не побоялись, — негромко произнёс я. — Признаюсь, никогда не видел подобного мастерства. В саду моего отца работали специалисты по растениям. Знаю, что в питомниках есть те, кто взаимодействует с животными. Возможно, конечно, ваш уровень считается средним среди таких, как вы…

Морозов хмыкнул, будто услышав вопиющую несправедливость:

— Дар нашего гостя далеко не слабый, — перебил меня воевода. — Уж поверьте. У меня есть достаточно опыта общения с людьми его профессии.

Владимир говорил спокойно. И Гаврила, кажется, впервые за весь день выпрямился полностью, перестав сверлить взглядом собственные ботинки.

Он всё ещё смущался, но в глазах мелькнул теплый огонёк.

— Вы правы, — осторожно сказал Дроздов, стараясь держаться уверенно, хотя голос всё ещё выдавал в нём вчерашнего новичка. — Уровень дара у меня действительно довольно высокий. Но всё же без полевого опыта он стоит не так много.

— Не прибедняйтесь, — возразил Морозов ровно, твёрдо, без малейшего сомнения. — Вы сделали слепок с редкого животного в естественной среде, да ещё и в окружении других людей.

Он намеренно сделал небольшую паузу и многозначительно взглянул на меня.

Этот взгляд был коротким, но очень красноречивым. Почти сразу я понял, к чему он клонит: Гаврила, обладая такой чувствительностью, вполне мог уловить, что Митрич — вовсе не обычный человек. Он не мог не ощущить лесную силу вокруг него, не мог не заметить странностей, которые обычный горожанин просто списал бы на «местный фольклор».

Я посмотрел на гостя внимательнее и увидел, что парень действительно ведёт себя чуть неестественно: слишком старательно отводит взгляд, словно боится встретиться глазами со мной или с Морозовым. Будто понимает больше, чем готов сейчас озвучить.

Или боится, что не сумеет сдержаться, и скажет что-то лишнее.

Он переминался с ноги на ногу, словно пытался внутренне прийти в равновесие, но в каждом его движении чувствовалось уважение, осторожность и то самое смущённое восхищение, которое бывает у людей, впервые прикоснувшихся к настоящей, живой силе.

Его плечи чуть дрогнули, он сжал пальцы, будто хотел спрятать эмоции в ладонях. А потом тихо кивнул: спокойно, но с внутренней тяжестью человека, который осознал, что сегодняшнее утро ему открыло куда больше, чем он ожидал.

— Мне совсем не хочется портить такой прекрасный момент, — сказал я, стараясь, чтобы голос звучал мягко и по-человечески, будто мы обсуждали не служебное дело, а удачный весенний пикник. — Мы встретили оленя в самый первый ваш визит, а это, согласитесь, приятно. И вам удалось сделать именно то, ради чего вас сюда прислали…

— Это не так, — резко возразил Гаврила, вскидывая вихрастую голову.

Он стоял перед нами, чуть ссутулившись, но в этом движении уже чувствовалась какая-то внутренняя решимость.

— Никто не просил меня делать слепок, — сказал он, и голос у него дрогнул, будто он признавался в чем-то почти личном. — Я сам… Просто… это был такой шанс, который нельзя упустить.

Он говорил всё быстрее, словно боялся, что если замолчит, то уже не решится продолжить.

— Меня прислали только расспросить вас, — заговорил он, глядя куда-то в сторону, будто боялся встретиться со мной глазами. — Может быть, посмотреть записи или следы. Ничего больше.

Парень помолчал, словно собирался с духом, а потом почти шёпотом добавил:

— В меня… не особенно верят.

Сказал это так тихо, будто боялся, что мы его осудим. И сразу густо покраснел, да так равномерно, что даже веснушки на его лице стали казаться ярче.

Мне на секунду показалось, что перед нами стоит не инспектор из столицы, а мальчишка-гимназист, который проявил инициативу и впервые сделал что-то по-настоящему важное, а теперь боится, что его сейчас отругают за самодеятельность.

— А зачем тогда прислали, если нам не верят? — опешил я, даже не пытаясь скрыть удивления. Ситуация становилась всё менее логичной, и всё более… столичной, что ли.

— Потому что за ним должен приехать кто-то весомее и важней, — спокойно, почти деловито произнёс Морозов, давая понять, что знает такие схемы лучше расписания поездов. — А Гаврила Платонович вызвался добровольцем, которому поручили просто разузнать обстановку. Я правильно понял?

От того, как он уверенно это сказал, стало только тяжелее.

На Дроздова в этот момент сделалось почти физически больно смотреть. Плечи его опустились, точно кто-то снял с него не рюкзак, а надежду. Взъерошенные волосы тут же съехали вперёд, скрывая половину покрасневшего лица. Он словно собирался стать меньше, незаметнее… может, даже прозрачнее.

— Правильно вы всё поняли, — тихо проговорил он. Голос был ровный, но с тем дрожащим оттенком, что бывает у человека, отвернувшегося, чтобы не выдать слезу. — Я выпросил для себя этот шанс. Хотел попасть сюда первым.

Он сглотнул, будто слово «шанс» застряло в горле.

— Настоящий проверяющий должен был приехать позже, — объяснил он, глядя в траву, словно отчитываясь за двойку. — Примерно к концу недели. Я должен был собрать для него любую информацию, что успею. И помочь найти путь в лес… туда, где видели оленя.

Он замолчал, будто отдал последнюю часть себя в эти слова.

И в этом молчании было так много честности и стыда, что хотелось положить ему руку на плечо и сказать что-нибудь простое, человеческое: «Ты справился лучше, чем те, кто должен был приехать».

— Но вы всё сделали сами, Гаврила Платонович. Так сильно хотелось получить всю славу себе? — сурово осведомился Морозов, и голос его прозвучал так, будто он уже готов выписать выговор за самодеятельность.

Я ещё не успел открыть рот, чтобы смягчить тон, как Дроздов резко выпрямился. Плечи поднялись, взгляд вспыхнул, кулаки сжались так крепко, будто он собирался доказать свою правоту всему миру сразу.

— Мне не нужна слава! — выпалил ревизор запальчиво, даже слишком громко для человека, стоящего перед нашим крыльцом. — Я не хочу медалей, наград, статей в газетах. Мне… такого точно не надо.

Он замолчал, будто боялся сказать лишнее, но обида и честность внутри него уже прорвали дамбу.

— А чего же вам надо? — вежливо уточнил Морозов, переходя в свой