Он смотрел все туда же — в глухую ночную даль, и в свете луны глаза его блестели, хотя со слезами он сражался мужественно.

…Ранним утром, позавтракав все той же кашей и молоком, он ушел. Я дала ему в дорогу хлеба, сушеных яблок, немного сыра (все, что осталось с зимы). Мальчик спал на печке, раскидав во сне руки и ноги — будто плыл на спине по реке.

Я села за стол, пригорюнившись, и тут увидела в углу, на скамье, свирель.

«Забыл!» — вначале мелькнула мысль, но потом я догадалась, что он оставил ее для меня. Как же менестрель свой инструмент забудет..?

Я взяла свирель и вышла на крыльцо. Поднесла к губам. Дунула… Свист.

Я закрыла глаза. Положила пальцы на дырочки. Вдохнула. И легонько подула. Пальцы нащупали какую-то старую веселую мелодию. Я играла, постепенно все вспоминая и одновременно добавляя новые краски.

Перед глазами из тумана появилась давно запрятанная в глухие сундуки памяти картина: Луг. Лето. Солнце. Я сижу на высокой кочке и играю что-то на свирели — весело, заливисто. Коровы наши деревенские пасутся. И муж мой будущий ко мне идет — высокий, плечистый. И букетик цветов фиолетовых несет, к груди прижимая. Он большой, а букетик — маленький, — смешно так. Я не выдержала и расхохоталась. А он обиделся.

…Мои воспоминания и музыку прервал тонкий голосок:

— Кашей пахнет. Вкусно.

Мальчик мой тонконогий стоял в дверном проеме и смотрел на меня — серьезно, не по-детски.

— Сейчас, малыш, — я поднялась со ступенек, — будет тебе каша, будет и масло, и молока крынка. Только чтобы съел все!