– Сегодня меня собираются отправить в Полидексу, – с грустным смешком ответил Артур. – Насколько я вообще могу судить, политика беруанцев заключается в том, чтобы освободить дерево от как можно большего количества людей. Выгнать кого-то из столицы для них сущий пустяк, а вот принять обратно… Не думаю.

– Нет, нет! – восклицал Даниел, горячась. Обычно спокойный и рассудительный, он сейчас являл собой полную противоположность, словно и сам сделался на время вспыльчивым армутом.

– Дан, послушай, – тихо и убедительно начал говорить Артур, вновь приблизив лицо к решетке. – Мне нужно сказать тебе кое-что очень важное. Похоже, коронер не тот, за кого себя выдает. Вернее, я и сам не знаю… Он сказал мне, будто до суда был в отъезде и не разговаривал со мной. Между тем, у кого я тогда находился до того момента, как меня забрали твои родители? Кто, собственно, и довез меня до вашего гнездима? Как вообще все это объяснить?

– Ты думаешь, коронер… Тень?

– Но у всех Теней желтые глаза! А у коронера совершенно обычные, серые! Может ли такое быть? Либо он соврал сегодня, либо оговорился, я не знаю! Но боюсь, весь процесс против меня был кем-то подстроен.

– Так ведь же Дорон…!

– Папаша Тина сыграл немаловажную роль, но все-таки, полагаю, тут кроется что-то еще… Я не понимаю до конца. Кому-то, помимо Дорона, было выгодно, чтобы я оказался в Полидексе. Не имею понятия, зачем. Но мне это не нравится. Вам с Дианой следует поскорее улететь в Троссард-Холл! Кстати, Диана… Где она?

– Родители забрали ее, чтобы у жандармов не возникало желания допросить ее… Ведь и у нее изначально не было пропуска… Они вместе будут ждать недалеко от судебного гнездима.

– А Тод?

Добродушное лицо Даниела сморщилось от безудержного гнева:

– Там, на суде, когда мерзавец начал говорить против тебя… Ты знаешь, у меня было такое чувство, что я накинусь на него и буду бить, пока тот не замолчит… Никогда в жизни я не с кем не дрался, но в ту минуту, клянусь, был способен на все, что угодно! Да и теперь – лучше бы ему не встречаться со мной лицом к лицу! Вот ведь подлый мерзкий предатель!

Артур с заметной грустью опустил голову.

– Он был страшно зол на меня и отомстил таким образом. Что ж, его право.

– Что он там за ужимки строил перед тобой? Что этот подлец говорил?

– Тод спросил, готов ли я попросить у него прощения. «Извиняешься?» – вот то слово, что он произнес перед тем, как рассказать о случае на болоте.

Даниел заскрежетал зубами от бессильной злобы; его слишком переполняли эмоции, он задыхался и не мог говорить.

– Так вот, Дан… Я считаю, что меня подставили. Теперь я почти наверняка уверен, что коронер специально посоветовал мне этого ушлого адвоката. Ему нужно было, чтобы я проиграл дело! Но вот зачем, зачем? Инк упоминал о моей особой роли, так может, идея отправить меня в Полидексу как-то связана с борьбой с Тенями? Или с «Последним словом единорогов»… Жаль, что Инк не захотел мне все рассказать до конца… В противном случае, я совершенно не понимаю, кому еще смог досадить! Ах, Дан, я знаю, что не должен признаваться тебе в этом, но я так устал! Пару раз во время суда мне хотелось вскочить со своего места и убежать прочь, как последнему трусу! Впрочем, не слушай меня, просто теперь я расстроен, и мне… – юноша неловко запнулся, так и не закончив свою речь. Даниел с невыразимым состраданием смотрел на товарища, а в черных глазах его блестели слезы.

– Ты ни в коем случае не должен принимать всерьез все, что было сегодня сказано, слышишь? Мнение людей ничего не значит, тем более что в большинстве случаев оно ложно.

– Я знаю, знаю. Мне все равно, когда они говорят про меня. Но Левруда, мои родители – они не заслужили этих мерзких слов, понимаешь? – голос юноши помимо воли дрожал, как дрожали его пальцы, судорожно сжимавшие плечи Даниела. – Инк, он ведь тоже погиб не напрасно! А теперь создается впечатление, что он безрассудно бросил школу, как ребенок, не осознающий ответственности, чтобы только последовать за сумасбродным и жадным до наживы авантюристом, который ни во что не ставил жизни своих друзей и… Я не желаю это пересказывать, ты сам слышал, что они говорили. Я понимаю, мнение людей не столь важно, однако мне бы очень хотелось, чтобы примеры Левруды, моих родителей, Инка учили других мужеству, любви, состраданию и самопожертвованию, но как теперь этого добиться, когда столько клеветы было сказано в их адрес? Ты знаешь, Дан, когда теряешь близкого и по-настоящему дорогого тебе человека, хочется непременно, чтобы все вокруг узнали о его достоинствах! Хочется, чтобы эта страшная потеря изменила и преобразила не только тебя самого, но и остальных – немедленно, в ту же секунду! И как же больно осознавать, что, в сущности, другим все равно. Они останутся безразличными, как весь этот мир, как солнце, трава или ручей, будут существовать как прежде, словно и не случилось ничего ужасного! Но не для меня, не для меня! – бедный юноша сбивчиво говорил что-то еще и еще, а тело его сотрясалось от глухих рыданий, которые тот безуспешно силился подавить в своей груди.

Но вот он окончательно справился с собой и выпрямил спину, как человек, который уже столько раз падал, оступался, но непременно снова поднимался, несмотря ни на что.

– Я горжусь, что у меня есть такой друг, как ты, – вдруг тихо и проникновенно сказал Даниел. – Я горжусь тобой, слышишь? Мне неизвестно, встретимся ли мы еще, жизнь, как видишь, непредсказуема, особенно когда о ней говорят такие пессимисты, как я. Но честное слово, я буду делать все возможное, чтобы оправдать тебя. Чтобы найти.

Артур с благодарностью кивнул головой, а губы его непроизвольно скривились в пренебрежительную усмешку.

– Прошу, не говори Ди о нашем разговоре. Я веду себя, как малодушный слабак, даже самому противно. И еще, Дан… Мне ужасно неловко тебя просить об одной услуге, но, как ты знаешь, у Дианы совсем нет денег. Если бы ты мог позаботиться о ней, чтобы она ни в чем не нуждалась… Клянусь, я отдам тебе все до последнего венгерика, как только вернусь!

– Этого мог бы и не говорить, приятель.

– Я попробую сбежать, как только получится! И, клянусь, буду пробовать всякий раз! А вам… Вам нужно поскорее улететь в Троссард-Холл! Коронер говорил что-то о странных фуражирах