— Паника — естественна. Предательство — нет. — Бросил Джамаль, прищурившись. — Я верен народу и данным клятвам. Одна из них — Собор покидает страну только в полном составе. Четыре стороны света и четыре советника. Никак иначе.

— И всё же, Собор в праве большинством голосов принимать даже решения, идущие против клятв, если так нужно для блага народа. — Маджид задрал подбородок, глядя на старика сверху-вниз. — Нас двое. Ты — один.

— Вы можете лететь. Я останусь. — Старик с силой ударил своей тростью по бетонному покрытию взлётной полосы. — Возможно, так будет лучше для всех.

— Лучше? — Маджид прищурился. — Лучше для кого? Для твоего самолюбия? Для истории, которая, если мы выживем, запомнит тебя как «пример для подражания, что держался за клятвы до самого конца»? Или для тех, кто уже завтра может вдруг увидеть, что у государства больше нет руководства, и они остались одни, без шансов, без веры и без надежды? Не пытайся сделать из себя мученика, Джамаль. Это слабость.

— Я не мученик, слепцы. Я — столп. — Голос старика не дрогнул ни на йоту. — Пока я здесь, у Калифата есть будущее.

— Мёртвый советник никак не поможет Калифату в будущем, старик. — Отозвался мужчина в чёрном. Его звали Хусейн, и он был самым младшим не только в их троице, но и во всём Соборе, включая средний круг. И тем не менее, его уважали: за твёрдость убеждений, за способность ясно мыслить в критических ситуациях и за происхождение, ибо во всём совете Хусейн был единственным «выходцем из народа». — А вот твоя мудрость может пригодиться уже совсем скоро.

Старик поджал губы, отвернулся и устремил свой взгляд куда-то вдаль, словно бы за линию горизонта, туда, где тучи клубились над морем тёмной пеленой. Где воздух дрожал от затухающего жара, настолько же равнодушного, насколько равнодушным было само небо.

— Вы, юнцы, не видели, как рушились и полыхали провинции на юге, как вспыхнул Шибам, став «сердцем» сепаратистов. Они не будут ждать, пока мы доберёмся до безопасного места и наладим связь с родиной. Вы же… Всё это следствие страха. И ваша трусость питает его. — Старик опустил веки, зажмурившись. — Я зря прибыл сюда. Очень зря. Мне стоило остаться там, с нашим народом. Но ещё не поздно это исправить. Я возвращаюсь, а вы… делайте, что хотите.

Старик развернулся, и уверенным, насколько позволял возраст, шагом направился к далёким автомобилям. Вместе с ним назад двинулись его помощники и телохранители, недобро зыркающие на оставшихся советников, которые годились гласу Юга во внуки.

— Не исключаю, что это даже к лучшему. Старый Джамаль сможет на месте решить все те вопросы, которые непросто будет проконтролировать дистанционно. — С напускным равнодушием произнёс Хусейн, глядя вслед старшему члену внутреннего круга Собора. — И народу будет легче, если они смогут знать, что не весь Собор покинул страну.

— Может, мы и правда ошибаемся, Хусейн? — Худощавый посмотрел на коллегу странным задумчивым взглядом. — Стоит ли прятаться за флагами других держав, рискуя растерять всё то, что наши предшественники большой ценой заполучили в череде священных войн? Если воронка не остановится, конец так или иначе, но наступит для всех.

Хусейн молчал, и отвечать не торопился. Ветер шевелил края его накидки, а где-то за спиной пронзительно кричала чайка. Весьма уместно, словно сама природа подала резкий сигнал тревоги. Молодой советник обернулся, глядя на горизонт, но видел не море и тучи, а перекрёсток множества судеб: своей, народа Калифата, Маджида и Джамаля, многих других людей.

— Трусость… — Произнёс он, будто пробуя слово на вкус. — … это не когда ты бежишь. Трусость — это когда ты знаешь, что нужно делать, но откладываешь, бежишь от момента принятия решения со всех ног. И молишься, чтобы кто-то другой принял решение за тебя.

Хусейн обернулся к своему собеседнику, окинув взглядом молчаливых помощников и напряжённых телохранителей.

— Мы не трусы. Но, возможно, мы… размякли, вбив себе в головы, что человеку не должно идти против катаклизма. Так привыкли к тому, что у нас есть Собор, армия, псионы и богословие, что утратили стержень, когда всё это как будто бы стало бесполезно. Из-под наших ног уходит земля, а вместе с ней — и старый порядок.

— А вместе с ними и старики. — Скрепя сердце произнёс худощавый. — Их принципы. Их ритуалы и клятвы. Их проклятые «четыре единых стороны света».

Он сказал это без ненависти, без гнева, без иронии. Его слова пропитывали лишь прорвавшиеся наружу усталость, неуверенность и страх. Даже плечи его чуть опустились, и на лице впервые за всё время появилось нечто похожее на растерянность.

— Не знаю. — Наконец выдавил из себя он. — Я не знаю, что правильно, а что нет. Мне казалось, что ответ очевиден, но сейчас… сейчас я просто хочу, чтобы у Калифата остался стержень. Что-то или кто-то, способный удержать разваливающийся на части дворец и, возможно, отстроить утраченное заново.

— Тогда, брат, мы вынуждены признать, что мы спасали не Калифат и не Собор. Мы спасали себя. — Хусейн повернулся, сделав шаг к трапу ближайшего борта. — И всё, что мы можем сделать — быть честными с самими собой, когда будем выстраивать новое будущее из обломков. Отменить взлёт. Заглушить двигатели. Все борта остаются. Мы возвращаемся в столицу.

Хусейн бросил взгляд на Маджида.

— Ты с нами?

— С вами. — Худощавый отрывисто кивнул. — Мы нужны здесь. Джамаль был прав: в нас говорила трусость.

Моторы самолётов начали замолкать по одному, а от трапов почти сразу потянулась сначала нестройный, но набирающий мощь поток тех, кого Собор намеревался вывезти с собой: средний круг, помощники и советники, старшие чиновники из лояльных им. Механический гул машин затих, но ему на смену пришёл другой, человеческий: люди роптали, ибо многие из них протестовали против отмены бегства.

Кое-кто из военных растерянно переглядывался, кто-то схватился за связь, отдавая новые приказы: Собор требовалось вернуть обратно в целости и сохранности, а с учётом возросшей активности сепаратистов требовалось привлечь