Недоласканный, подмерзший, я начал трезветь. Противнее некуда, чтоб вы знали!

– Так что мне, избавиться от него?

Лепесток многовато болтала в тот день. Освободила одну дырку, заняв меня другой, пониже.

– Ох… Н-нет, я не о том вовсе…

Вы, верно, думаете: почему Лепесток? Неужто на болотах мало продажных девиц? Да и в том нет особой сноровки – каждая может задрать юбку и повертеться. Но не каждая сумеет вертеть тобой. С Лепестком я порой забывал, что наутро мне выставят счет.

Она поднималась и опускалась, плавно, но с жадностью. Бойко, но не грубо. Ах, что я вам голову морочу! Лепестка можно только почувствовать.

– Отцом н-не назовусь, – с трудом уточнил я.

Она не услышала. Или сделала вид. Нет, не сделала: стонала, прикрывая черные, размалеванные глаза. Стонала так, что я почти верил.

– Ах, как же… ты хорош!..

Я задыхался, сминал простыни и отвечал, точно дурак распоследний:

– А может, и назовусь…

– Заберешь меня? – женщины слышат все, что им нужно. – Заберешь нас с твоим сыном?

Отцовство. Я не усомнился в ее словах: сын так сын, уж матери виднее? Вспомнилась ублюдочная рожа Гилла, оставившего нас. Затуманенный взгляд матушки, ее тень у окна. Сырые потемневшие стены. Лепесток не умолкала:

– Отчего же ты… так… хорош…

Я почти спустил в нее все, что нагулял за неделю. Почти – Лепесток резко поднялась. Прижгла мои губы жарким, нетерпеливым поцелуем. Отстранилась. Я потянулся следом, выгнувшись до боли в спине. И мечтал лишь об одном.

– О, прошу… я…

– Скажи, и я буду только твоя.

Она снова оттянула мне яйца и насадилась, пригвоздив к постели. Подалась назад, чуть выскользнула.

– Ох… что… угодно!

– Скажи, и будешь драть меня, как пожелаешь.

– Да, я… да…

Она наклонилась к моему лицу и сжалась внутри так, что потемнело в глазах. Теплое дыхание обдало мои губы.

– Скажи, в чем твой секрет, Кабир-гата?

Шлеп-шлеп-шлеп. Точно замешивала тесто перед тем, как поставить в печь…

– Скажу… только…

Я зашипел от приятной боли. Лепесток замерла, соскользнула с меня, погладилась безупречным лобком о самый кончик. И притихла: только алчно горели ее черные глаза. Я заговорил с неспокойным дыханием, будто недавно тонул.

– Есть… такой ящер. Бегает по ветвям… незаметен среди корней…

– Что?

Дрожащей рукой я потянулся к кружке и сделал три жадных глотка, так и не уняв дыхание. За такие полные груди и длинные ноги нужно облагать десятиной, попомните мои слова.

– Ежели ему или ей – ящеру то бишь! – оттянуть хвост… или отчекрыжить, – я провел тыльной стороной ладони по правой груди Лепестка. – Тот отрастет, стоит обождать.

Она с явным разочарованием стиснула головку и поерзала по ней ладонью. Я прикрыл глаза.

– Я не об этом спросила, – обиделась, судя по голосу.

– Ух… так вот, мой главный секрет… – Шлеп-шлеп – небольшая ладонь билась о влажное брюхо. – Коли защемит мне конец какой-то судьбою или отчекрыжат его… что бы ты думала?

Я распахнул глаза и тут же подмигнул.

– Идиот, – фыркнула Лепесток и сползла с меня с такой брезгливостью, будто я обгадился.

Эта ночь была беспощадна. Губительная трезвость, тошнота, мысли о матери. Да и забава моя длинноногая повернулась ко мне задницей, и вовсе не для сладкого дела. Два движения, и задница скрылась под нижним платьем. Я приподнялся на локтях и просипел:

– Я же заплатил…

– Твой час кончился, – огрызнулась она, вдевая изящную лодыжку в сапожок.

Дверь открылась с мерзким скрипом. Сквозняк заставил меня сжаться во всех местах. Лепесток ушла.

– Милая, – обиженно бросил я ей вслед, – на улице – кромешный мрак! Как же я отмерю время?

* * *

Спускаясь в зал, я все еще заправлял рубаху под пояс, неловко шевеля перепачканными руками. Сквозь прорехи в досках сочился грубый женский голос:

– …ко всем чертям! Последний сезон, клянусь, и духу моего здесь не будет… – звук плевка, тяжкий вздох, шорох влажной тряпки.

Образок Матери двойного солнца, висевший над входом, запомнился мне оттого, что на болотах ее не жаловали. Так я смекнул, что подавальщица родом из Воснии. Должно быть, ей не терпелось убраться прочь.

– Хозяйка, – окликнул я подавальщицу, – ты скажи…

Та посмотрела на меня, точно на слизня. А ведь меня даже не вырвало в ту ночь.

– …на кого я похож?

Второго взгляда я не удостоился. Она посмурнела: молча наяривала столы. Я встал перед ней, замаячил перед глазами, помахал рукой. И получил свой ответ:

– На попрошайку.

Шлеп-шлеп. Тряпка елозила по столу, оставляя разводы. Я заправил отросшие волосы – одним богам ведомо, какие птицы свили гнездо на моей голове.

– Надо же. Вот видишь, милая, как я хорошо обманываю! Лучше всех…

Но друзей у меня так и не появилось.

Покопавшись в мошне, я вытащил серебряки, с трудом выловив их среди золота. Ссыпал горсть на столешницу.

– Хорошего денечка! – Я обернулся и вспомнил, что для всех на улице темень. – Вечерка, ежели быть точным.

Оставив тряпку наизготове, точно ремень для битья, подавальщица вразвалочку подошла пересчитать монеты.

– Тут больше, – зачем-то призналась она.

– А то! – я широко развел руками. – Посильный взнос на благое начинанье, всем сердцем, всею душою за вас. – Снова тот взгляд. Я пояснил. – Убраться с болот – это дельце почтенное!

Обнаружив свой плащ на крюке у двери, я накинул его на плечи. Он все еще пах Лепестком и, как всегда, тухлой сыростью.

– …я вот так и не смог.

Махнув на прощание рукой, я вывалился наружу и набросил капюшон на затылок. У всякой беспечности есть свои плоды. У моей они еще не созрели.

* * *

Так и случилось межсезонье. Обычно в эти деньки я пропадал из острога. Вы уж верно догадались куда. Но в этот раз я пил, курил искрицу или намазывал ее на десну, тут уж не вспомнить. Плюга угощал, Гарум-бо увел шлюху на чердак, сам Веледага безбожно дрых в своем замке из дерева и стали. Хлябь, как всегда, прятал лицо, не показываясь в остроге. Остальные из дозора были кто где: дела до них мне было меньше, чем до волосков на заднице.

Шлюха отрывисто застонала, и что-то рухнуло на доски. Потом зарычал Гарум-бо, и звуки пошли такие, точно бы они на пару решили перетрахать всю мебель. Плюга горестно вздохнул, а потом булькнул, подавившись вином. Откашлялся.

– Во веселятся… – вытерся он, судя по шороху. – А мы чего без девок сидим?

Я