– Сучий хер, – вот и все, что складывалось в голове.

К третьей ночи сделалось совсем дурно. Я пробрался в охотничью лачугу и битый час разводил костер. От голода тряслись руки. От херовой диадемы в глуши пользы не больше, чем от дохлой козы. Впрочем, последняя хоть на обед сгодится.

Я вышел набрать воды. Склонился над небольшим руслом, набрал половину ведра. Дно протекало.

– Ну, сучья же ты…

Тень мелькнула под ногами, и я резко обернулся.

– Друг, враг – для меня уж никакой разницы, как вы помните.

Никого. Птица, ясное дело. В камышах жалобно голосила квакша. Должно быть, почуяла, что ко мне не стоит держаться спиной.

– Я вас, милая, даже не думал трогать!

Квакша нырнула в воду, выскочила на другом берегу. Большие круги разошлись по лужам: сначала по одной, затем по другой, все дальше и дальше.

Ведро ударилось дном об землю. Я присел на корточки, схватил голову руками.

– Все могло бы сложиться иначе, верно я думаю? – я прикрыл ладонями глаза. – Я просто плохой лжец.

Захлопали крылья – птицы спешили прочь. Я вытер лицо, вдохнул и медленно выдохнул. Поднялся, отряхнул колени, словно ничего и не стряслось.

– Кабы я умел хорошо прятаться, милая, – подмигнул я то ли жабе в камышах, то ли луне в небе. – Может, и не пришлось бы держаться одному.

Выше по течению что-то блеснуло в воде: походило на обломки инструмента. Я подошел ближе, всмотрелся. Так-то порубленный щит тоже сгодится инструментом назвать. До сих пор на истершемся полотне угадывалась пасть медведя. Когорта Спящих, погибшая под Шемхом. Веледага, слухи и чудеса.

– А может, и не придется, – улыбка потянула губы.

* * *

Кто бы ляпнул мне на прошлой неделе, что окажусь я здесь, да еще и по собственной воле, – я бы тому двинул. Выбил бы пару зубов хорошенькому провидцу, как вы уже смекнули.

Тракт уходил в горы, растворился среди потемневших стволов. Далековато я от него ушел – мы расстались утром. А казалось, что расставания и не бывало: по первости я думал, что заплутал. Исхоженная, расчерченная колесами телег дорога в такой глуши и впрямь походила на чудо. Стоило бы догадаться, что такому местечку нужны поставки куда чаще, чем селу. Острог ничего не производил, только потреблял, точно гнойник, разбухающий с каждым днем.

Мимо меня провезли пустой обоз с пятеркой солдат, и один даже поздоровался. Я поднял руку в ответ, чтобы примелькаться. Время вопросов настанет чуть позже. А мои ответы и вполовину не так хороши, как хотелось бы.

Колья виднелись издалека. Острог не хранили в тайне, пойди-ка упрячь такую дурищу среди болот, где всякая хоженая тропа заметна издали. Я шел, не торопясь: ноги устали, в желудке бултыхалась дрянь, собранная по дороге, а дозорные на стене не любят суету.

Я втянул побольше воздуха. Для храбрости, ясное дело.

Даже ветер под стенами казался соленым, точно острог этот – борт завязшего в топях корабля, а паруса его приспособили к шатрам, растащили на навесы. Остался лишь флаг, вымоченный дождями: простецкий, потяжелевший. Присвоивший себе все болота, коли верить рисунку – две ладони, державшие ком земли с проросшими корнями.

То, как возвели этот острог, тоже кой-чего подсказывало. Веледагу могли бы прозвать королем болот при таком укреплении, ибо замков в нашей дыре не возводили. А еще у него было много врагов. По большей части мертвых: над аркой врат и на заборе у моста торчали подсохшие головы, обглоданные черепа, связки костей да свежие тела, обмотанные кишками – те казались черными из-за облепившего их роя мух.

Вдоль высоченного частокола не поленились добавить укрытия и галерею для стрелков. Сторожевые вышки отставили от ворот, соединив веревочной лестницей со стенами: опоры уходили в толщу воды, и я бы не рискнул проверять, затянет ли и как глубоко копали ямы. Веледага отсиживался тут годами, выжимая из болот все: приструнил стихию, поставил себе на службу.

Я невольно восхищался им, пробираясь по мосту. Глупое это дело, сами знаете, – восхищаться тем, кто вскоре может насадить вашу голову на кол.

Первые ворота я прошел легче легкого, будто стояла ночь и не было охраны, – так я походил на остальных. А вот перед вторыми меня остановили, пригрозив копьем. Глотнув побольше воздуха, я поправил торбу, принял самый возмущенный вид:

– Я пришел к Веледаге.

Вы сейчас, верно, думаете, что выбили из меня последний ум после стычки в Дубраве. Но не спешите с выводами, сперва дослушайте.

– Ты еще кто? – прищурился лохматый увалень в погнутой кирасе, что явно была ему велика.

– Кто надо.

– Коли надо, че ж он нам не сказал?

– Чтоб вы, жадные боровы, не совали нос куда не стоит! – рявкнул я. – А знаете, чего еще я от него услыхал?

Я сделал голос грубее, ниже. Вложил в него всю угрозу, на которую был способен.

– «Коли кто позарится на твою ношу, я мигом прознаю и за потроха его подвешу над воротами».

– Так и сказал? – неуверенно спросил второй дозорный с копьем, вжав голову в плечи. – Сам?

– Я тебе кто, на хер, богослов, чтоб все наизусть талдычить? – я сделал шаг вперед. – Пойди у него спроси, коли хочешь.

Есть кой-чего общее у всех вожаков, будь то ободранная когорта в восемь рыл или целое войско в остроге: голову боятся до усрачки. Дозорные зашептались на стене. Молодчик у входа хмурил рожу, пытаясь меня застращать. Признаться, после Коряги не бывало таких лиц, что заставили бы меня содрогнуться.

– Пущай, – тоскливо бросили со стены. – Хер с ним, чего там будет…

К Веледаге меня повели под локти, держа с двух сторон. Запах разложения, смерти и развеселые песни эританских рыбаков – вот что я больше всего запомнил в тот день.

– Вы же не думаете, что я сунулся один-одинешенек в такую толпу, чтобы кого-нибудь прирезать?

– Хер его знает, кто ты таков.

– Здесь две сотни стоят, как я прикинул. Всех помнишь?

Мы обошли коптильню. Густой дым принес запах томленой дичи. Я сглотнул. Урчание в животе перебил говор солдат, шлюх, каких-то оборванцев. Не жалкая стоянка разбойников, а настоящий город. Лишь бы не остаться здесь навсегда, закрепленным под галереей, у стены…

– А коли бы и сунулся, то ночью, всекаете? – Когда много болтаешь, чувствуешь, что еще жив. – И точно бы не орал под частоколом, требуя…

Меня резко