Вечером я собрал наш небольшой коллектив музыкантов.

– Так, парни, – начал я, – Ингуш просил написать песню про маму, я ее сочинил, надо положить на ноты. Егор, как всегда, я буду напевать, а ты строчи на нотном стане. Если что, поправь меня.

Я мог сочинить мелодию и слова, но не знал нотной грамоты, зато ее знал осужденный начальник полкового оркестра. За что он сидел, я не спрашивал, но как музыкант и руководитель ансамбля он был на высоте. Хотя неформальным лидером оставался я, он значился худруком. Я стал петь, перебирать струны, а он слушал и быстрыми уверенными движениями наносил значки на линии.

– Тут не спеши, подожди, надо медленнее, – проговорил он, – у песни должно быть начало и развитие. Вот так лучше. А в конце усиль, конец должен быть апогеем песни, – требовал он, и мы приноравливались, меняя темп, то ослабевали, то усиливали звучание…

И песня получилась.

– Ты будешь петь один и аккомпанировать себе на гитаре, – подумав, заявил худрук, – это будет лучше и проникновеннее. И знаешь, тебе не нужны ноты. Ты будешь подавать музыку и песню как умеешь. Давай пробуй.

С пятого раза у меня получилось. Я запомнил все нюансы и поблагодарил нашего худрука.

– Только, – строго предупредил участников ансамбля, – никто не должен узнать о песне, это подарок родным и всем матерям, да и всем, кто сидит тут вдали от мам, понимаете? – Все быстро закивали.

Надвигался Новый год. Самый первый Новый год в моей новой жизни, что я встречу за колючей проволокой и высоким забором. И я знал, что этот праздник станет для меня особенным. Мы готовились к торжественному концерту, который должен был стать ярким событием для всех. В этот вечер в стенах колонии соберутся те осужденные, кому за примерное поведение разрешили встретиться с близкими. Ингуш пригласил свою мать-старушку и жену. Я через Светлану позвал Тамару.

Предпраздничная суета окутала колонию, словно волшебное покрывало. Люди бегали, суетились, украшали все вокруг. Я разрывался между своими обязанностями в медчасти и в клубе, но каждый миг этой подготовки наполнял меня теплом и ожиданием чуда. Даже здесь, в мрачных стенах казарм, начинала проявляться праздничная атмосфера, как лучик света, пробивающийся сквозь густую тьму, и радовала души и сердца сидельцев.

Зал клуба был полон, я за кулисами смотрел, затаив дыхание и с чувством волнения, как это все пройдет. На общей картине концерта я был лишь гитаристом, а вот в конце выступал соло.

Концерт прошел как обычно, с патриотическими и лирическими песнями, выступлениями актеров разговорного жанра. Я показал десяток фокусов, проходя по залу и забирая и пряча предметы у лиц администрации, доставая их у других сидящих людей. Видел, как хмурился на мои фокусы Хозяин, но терпел. Под конец концерта я вышел и объявил:

– А теперь сюрприз. – Все как-то странно замолчали, замполит заерзал. Я улыбнулся и как можно душевнее произнес: – Я исполню песню, посвященную всем мамам на свете, и одна из них, а может, и несколько, присутствуют здесь.

В зале повисла тишина, словно кто-то выключил звук мира. Лишь редкие вздохи и биение сердец нарушали эту священную тишину. Я, как проводник между реальностью и чем-то бо́льшим, поднял гитару и коснулся струн. Звуки, словно нежные прикосновения ветра, начали наполнять пространство.

Песня, как тихая река, начала свое медленное течение. Она была простой, но в этой простоте таилась сила, проникающая в самые глубины души. Слова, словно капли дождя, падали на сердца, оставляя за собой следы тепла и света.

Я видел, как лица сидящих в зале начали меняться. Один за другим они становились задумчивыми, словно погружаясь в воспоминания. Ингуш, обычно такой суровый и молчаливый, открыл рот, словно не мог поверить в то, что слышит. Его мать, сидя рядом, не скрывала слез, которые текли по ее щекам, оставляя за собой влажный след.

Песня лилась, как поток живой воды, проникая в сердца осужденных, исцеляя их раны и пробуждая забытые чувства. На их лицах появлялись слезы, и они не пытались их скрыть. Это были слезы очищения, слезы освобождения. В этот момент все мы стали частью чего-то большего, чем просто слова и музыка. Мы стали частью истории, которая навсегда останется в наших сердцах.

А когда я закончил, то сперва была тишина переживаний, а затем – она взорвалась аплодисментами. Песню «Посвящение маме»[1] вызывали на бис три раза, и три раза я ее пел как первый раз.

* * *

Двенадцать лет промчались, пролетели, проползли, прошли как тени былого, оставляя за собой лишь воспоминания о прошлом. Двенадцать лет жизни, прожитых без цели и смысла. В тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году в стенах колонии появился осужденный Чурбанов, бывший замминистра внутренних дел. Он сел за шитье рукавиц, словно пытаясь унять свою тоску в этом мире, где время текло как вода сквозь пальцы.

Но время не щадило никого: в девяносто первом году распался Советский Союз, и старые статьи Уголовного кодекса утратили свою силу. Я же продолжал сидеть за колючей проволокой, хотя Евдокимов трижды подавал прошения об условно-досрочном освобождении. Но судьба была жестока, и его прошения отклонялись. В конце концов, Евдокимов ушел на пенсию, как заслуженный ветеран. Состав администрации колонии менялся, приходили новые люди, но остались неизменными начмед Светлана и Малышев, ставший начальником оперчасти. Меня не трогали, я не совершал правонарушения.

Многие осужденные вышли на свободу, среди них были Ингуш и Боцман. Ингуш обосновался в Москве, а Боцман – в Санкт-Петербурге, бывшем Ленинграде. В страну пришел дикий капитализм, и на зоне появились мелкие предприятия, работающие на продажу, словно пытаясь найти свое место в этом новом мире. У контролеров и администрации можно было купить все, в том числе и свиданку, чем я и пользовался. Мир словно перевернулся с ног на голову. Все, что запрещалось в прошлом, теперь расцвело буйным цветом: бери что хочешь, только плати. Вот основной принцип, который стал главным в колонии. На свободе отпустили цены, и они свободно галопировали вверх. Появились обменники, где можно было поменять рубли на валюту, и Светлана поменяла рубли на доллары по хорошему курсу, по тридцать пять рублей за доллар. Все, что было нажито на джинсах. Половину средств я оставил ей и Тамаре. Но и мне хватило. Я продолжал привычно тоскливо тянуть лямку в медчасти и клубе, чувствуя, как неумолимо уходит время. Но всему приходит конец, и мой срок подошел к завершению.

Летом я вышел из