— Как себя чувствуешь? Справишься? — мне не понравилась мертвенная бледность мужчины, слишком многое от него зависело в этой операции.

— Нормально, — контрабандист улыбнулся, — Справлюсь. Спасибо господину баронету.

Да, Карл буквально вырвал Всеволода со всем семейством из цепкой хватки Мораны. Ничего, думаю, она не обиделась. А если и обиделась — плевать. И Юнг и Вороновы — мои люди. Потому Владычица Стужи со своими обидами может напрямую обращаться ко мне. Узнает, где я ее видел и куда идти.

— Тогда ждем княжну и выступаем, время не ждет, — и мы, втроем, не сговариваясь, посмотрели на восток, где над черной стеной тайги уже наливался светло-розовым светом край горизонта.

* * *

В подземелье воняло сыростью и гнилью. Стены, покрытые слизью и мхом, блестели под светом фонарей, что держали ватажники. Местами потолок осыпался, сапоги скользили по мокрому камню. Крысы с омерзительным писком шныряли под ногами. Огромные жирные многоножки выползали из трещин, и с влажными шлепками падали на пол, хрустя под подошвами. Снаружи была холодная промозглая ранняя весна, а здесь, под землёй, было тепло и душно. Пот тёк по спине, исподняя рубаха неприятно липла к телу.

Бледное лицо Всеволода выделялось белым пятном в тусклом свете фонаря. Контрабандист бесшумно шагал впереди, уверенно переставляя ноги, будто при свете дня. Следом, спотыкаясь и оскальзываясь, шел я с Рогнедой и два десятка его ватажников. Шаги гулко отдавались под довольно высокими сводами, смешиваясь с монотонной капелью сочащейся сверху воды и верещанием крыс. Жуткое и неприятное место, подавляющее древней темной силой, лишь слегка слабее гудящего в аномалии Хаоса. Интересно, а снаружи эта черная как чернила, вязкая, тягучая мощь совсем не чувствуется, словно что-то не пускает ее в мир.

Я бросил взгляд на Рогнеду. Бледная, глаза пустые, пальцы стиснули «Жало». Сердце кольнуло. Нет, не жалостью. Княжна — воин и она не заслуживает унижения жалостью. Ненавистью к тем, кто почти сломал гордую Валькирию, превратил ее в жалкую тень самой себя. Плен не переставая грыз девушку. Я знал, она рвётся в бой, чтоб избавится от этой боли. Забыться в бою или умереть. Только вот хренушки! Умереть я ей не дам!

Кто-то из ватажников споткнулся и с матерком плюхнулся на покрытый вонючей водой пол. Тут же послышалось хриплое шипение Стрежня:

— Тише, волчары, — буркнул он, когда один задел стену, осыпав щебень. — Эллины не услышат, так крысы сбегутся полакомиться вашими жилистыми стухшими окорочками.

Ватажники тихонько захихикали, но промолчали. Сейчас не время для разговоров и шуток.

А стены, покрытые еле различимыми под слизью непонятными рунами, давили все сильней, тянули шею вниз, к земле, отдавались молотками в висках. Ватажники тяжело дышали. Обереги на поясах звякали, полыхая красным в темноте.

Подземелье будто напоминало о старых долгах. Я почувствовал это первым — холод по спине, будто кто-то недобро смотрел на меня из непроглядной тьмы. Память Хлынова, его злость, его воля. Она жила в стенах, в рунах, в древних кирпичах. Ноги налились тяжестью, каждый шаг давлся с трудом, будто мы двигались сквозь толщу воды.

Эйфория, переполняющая энергоканалы, разыгралась с новой силой, побуждая рвать врагов голыми руками, вцепиться в мягкое, податливое человеческое тело ногтями и зубами. Мне все трудней становилось сдерживать накатывающую слепую черную чудовищную ярость. Эти древние стены буквально сочились всепоглощающей ненавистью к врагам, захватчикам, призывали к кровавой битве.

Рогнеда замедлила шаг. Она тоже почувствовала. Княжна посмотрела на меня, ее лицо перекосилось в судороге, зубы заскрипели. Твердыми и острыми, как гвозди пальцами она вцепилась в мою руку.

— Что это? — слова с трудом проскакивали сквозь стиснутые зубы. Позади раздался сдавленный стон — еще кого-то накрыло этой жутью.

Идущий впереди Всеволод остановился и обернулся. Мраморное лицо проводника блестело в бликах фонаря капельками пота. Глаза казались черными бездушными провалами в бездну. Моя рука сама легла на магострел. Однако, голос контрабандиста был спокоен.

­– Ходы эти существовали задолго до Хлынова. Кто их создал, для чего — неизвестно… Может для укрытий, может для обрядов, посвященных древним забытым Богам. Там наверху были заросшие тайгой руины. Потом пришли ушкуйники и на их камнях поставили свой город — Хлынов, где жила вольница, а Вече было сильнее князей. Но вольных всегда давят. Была история, триста лет назад, когда Шуйские Хлынов под себя взяли. Слыхал про Ушату?

Я покачал головой. Ватажники притихли, сбившись плотной кучкой у нас за спиной. Стоять было тяжело — дикое давление не спадало. Но проводнику надо было дать отдохнуть и собраться с силами. Да и от интересной истории людям становилось заметно легче. Видимо Всеволод это знал, вот и завел специально этот разговор. Его голос стал тише, словно он боялся, что тени подземелья могут его услышать.

— Ушата был ватаманом. Сильный, как медведь, вольный, как ветер, удачливый, как сын Белобога. Его ватага ходила в самые дальние и безнадежные походы и всегда возвращалась с богатой добычей. Шуйские захотели Ушату себе в дружину. Сулили ему золото, земли, чины, лишь бы последний из хлыновских вольных ватаманов склонил голову. Он плевал на их слова. Тогда тот, кому Ушата верил, как брату, предал его. Легенды говорят — за бархатный камзол. Только ерунда это. Из-за бабы дело было.

— Откуда знаешь? — прохрипел кто-то из ушкуйников.

На лицо Всеволода наползла гордая улыбка.

— Дочь Ушаты Добрава вышла замуж за младшего сына тогдашнего князя Воронова — владыки Севера, образовав род Воронцовых. Мой род.

— Охренеть! Так ты из бояр что ли?

Контрабандист неопределенно пожал плечами и продолжил:

— Ушату схватили, в цепях притащили к Шуйским. Пытали кнутом — рвали кожу, огнём жгли, железом кости дробили, но сломать гордого ватамана не сумели. Шуйские озверели и замуровали его живьём в этих стенах. Когда Ушата понял, что в последний раз видит свет, он проклял своих палачей. Род предателей сгинул, как дым, даже памяти о нем не осталось. А над Шуйскими проклятье висит по сей день. И кончится их род в Хлынове.

Мертвая тишина повисла в затхлом коридоре, только тяжелые капли гулко падали на пол. А крысы замолчали. Пропали. Ватажники замерли, бравада испарилась. Рогнеда плотно прижалась ко мне, подрагивая. Стрежень коснулся оберега и забормотал то ли молитвы, то ли заговоры.

Так вот что я чувствовал! Ушату! Его ярость, его ненависть, его волю! Воздух сгустился, фонари дрогнули. Из глубины подземелья проявилось светлое пятно, соткавшись в