Взаимной любви.

Не секрет, что одно и то же занятие может стать в людских глазах и грехом и добродетелью. «Все зависит от условных и весьма зыбких рамок общественной морали» – здесь Фиона полностью соглашалась с точкой зрения Майкла, однажды озвученной в ответ на ее сомнения. Но от себя уточняла: «И от того, как ты сам воспринимаешь происходящее».

Она воспринимала с восторгом и благодарностью.

Мысли о Майкле успокаивали, вызывали волну нежного тепла, и, казалось, даже боль перед ними отступала. За плавным течением мыслей Фиона не заметила, как задремала. И снились ей поросшие вереском холмы, родной дом, стены, увитые плющом, и один очень милый и весьма необычный молодой человек…

Из забытья ее вырвал гудок клаксона какого-то автомобиля под окнами. Недовольно поморщившись, Фиона повернулась на бок и посмотрела на часы: «Ох-хо-хо, уже три пополудни, а Майкла все нет. Иначе именно он разбудил бы меня».

От утренней боли осталось только ужасная слабость во всем теле. И еще – очень хотелось есть. Да так, что Фиона задумалась: а не заказать ли обед в номер? Но в последний момент отдернула потянувшуюся к телефонной трубке руку.

«В конце концов, я леди или корова? Неужели я не могу стать выше собственной слабой природы? Нужно лишь приложить немного усилий…» – стиснув зубы, она откинула одеяло, подавив стон, встала с постели и направилась в ванную комнату.

4. Татьяна Драгунова и Виктор Федорчук, Гренобль, Французская республика, 9 января 1937, утро

– Принцесса! – вскричал тогда Карл-Ульрих. – Принцесса!

Слава богу, что это карканье не услышит публика. И просто замечательно, что фильм будет черно-белый – у «принца» с перепою глаза, как у кролика. Но ей все равно. Когда она хотела – а сейчас она этого хотела – Таня могла вообразить себе все, что угодно. Никогда раньше за собой такого не замечала и за комсомолочкой своей не помнила, но вот же оно – вот! Стоит перед ней охрипший, не выспавшийся и не очухавшийся с бодуна средних лет мужик, с глазами законченного алкоголика, каковым он на самом деле и является, и никакой грим этого скрыть не может, хотя зрители, конечно, ничего такого и не заметят. Но она-то, Татьяна, всего в двух шагах от него – даже выхлоп и тот до нее доносится – а ей все едино: сейчас она видит перед собой совсем другого мужчину, и сердце ее полно любви и благодарности…

– Принц мой, принц… – шепчет, а камера берет крупным планом ее огромные, совершенно невероятно распахнутые в объектив глаза. – Ты, знаешь, что ты мой принц? Мой король… император…

– Твой раб… – шипит потерявший голос принц.

– Мой друг, – поправляет она, раздвигая губы в улыбке, той самой, что сведет с ума миллионы мужиков во всех странах мира. – Мой милый друг… Mon bel amour!

– Снято! – кричит режиссер, и все заканчивается.

– Ты гениальна, моя прелесть! – Виктор смотрит на нее поверх дужек спустившихся на кончик носа круглых очков. Его глаза…

– Ты понял? – она все еще не может привыкнуть к тому, что он способен читать ее мысли.

«Ну, не все, положим!»

Положим, не все, но многие и особенно тогда, когда она думает о нем.

– Мне стало жарко от смущения…

– Да уж…

Но договорить им не дали: у публичности имеются не только плюсы, но и минусы. Большие жирные минусы: цветы, улыбки, автографы и лица, лица, лица… Поклонники, праздные зеваки, члены киногруппы…

Заканчивали съемки не в павильоне, а прямо на улице, благо, в Гренобле солнечно и снежно, вот и народу «поглазеть» собралось столько, что даже странно: откуда здесь так много идиотов?

Впрочем, все когда-нибудь заканчивается.

Ну, вот и «Золушка» закончилась. Усталость накатила волной, съела силы, выпила счастье. И Таня обмякла вдруг в кресле и даже подремывать было начала, но тут дверь распахнулась, и в номер вошел Виктор.

– Рей! – встрепенулась она.

Вообще-то у него было множество имен: официальное из фальшивого паспорта, литературное, которое многие принимали за настоящее, и еще прозвища. Она называла его на американский манер: Рей! Звучит совсем неплохо, хотя для французского языка и уха «Раймон» – тоже отнюдь не «Васисуалий». А вот Баст зовет Витю «Райком» на свой германо-фашистский лад. Но круче всех, как всегда, выпендрилась тогда Олька:

– О! Раймонд! Великолепное имя. Ты знаешь, откуда оно произошло?

– Догадываюсь. – Усмехнулся в ответ Виктор.

– Ну, и славно. Я буду звать тебя Мундль, что на древнегерманском означает «защитник», не возражаешь?

«Оля…»

– Ну! – требовательно поднялась из кресла сразу же проснувшаяся Таня.

– Похоже, Герда сказала правду, – пожал плечами Виктор в ответ. – И они же подруги, вроде бы… Ей виднее.

– Значит, ничего нового.

Это было ужасно, и это длилось и длилось, и никак не хотело заканчиваться.

Первое сообщение о гибели Ольги они услышали накануне отъезда из Фогельхугля. Сидели вечером у приемника, пили глинтвейн, слушали музыку, а в новостях передали: Убита… фронт… Саламанка…

Что сделалось с Вильдой – словами не описать. Таня даже представить себе такое не могла. Супруга фон Шаунбурга казалась ей женщиной не просто сдержанной, а скорее даже холодноватой по природе, но впечатление оказалось неверным. Это было воспитание, а не темперамент. Но, с другой стороны, что Вильде до любовницы мужа? Ведь не могла же она не знать, какие отношения связывают Баста и Кейт? Ну, хоть догадаться, почувствовать, должна была? Но если знала, с чего вдруг такие эмоции?

Такие странные отношения удивляли Татьяну несказанно, и любопытство мучило, но ведь и не спросишь! Ни Олега, ни Ольгу, ни, тем более, тихую интеллигентную Вильду. И вот вдруг это сообщение… Как камень на голову, как земля из-под ног. Когда услышала, у самой в глазах потемнело, и так сжало низ живота, словно приступ аппендицита или родовые схватки… Но это были всего лишь спазмы. Нервные спазмы – таких у нее не случалось даже во внутренней «гостинице» разведупра, когда жизнь и судьба действительно висели на волоске. Но Ольга…

«Оленька! Прости дуру! Прости…»

По сравнению со смертью подруги все прочее виделось мелким и унылым. Все эти их подколки, и негласное соревнование на право быть самой-самой…

«Глупость какая… Оля…»