Комнатка богатого деревенского дома, где заперли Матвеева, – маленькая, но трогательно-чистенькая, почти игрушечная, – наводила на грустные мысли. Небольшое окошко со стеклами в частом деревянном перепле те, узкая – «девичья» – кровать, небольшой стол и единственный табурет, непременное распятие на побеленной стене – все располагало к молитве, размышлениям о бренности сущего и неспешному прощанию с окружающим миром перед неизбежным переходом в мир иной.

«И дернул же меня черт не поверить проводнику и выехать на шоссе! Pobrecito![18] – Степан, сам того не замечая, начал ругаться по-испански. – Loco![19] Идиот недоверчивый! А Мигель тоже хорош… был… бедолага».

Когда проводник понял, что англичанин хочет выбирать дорогу сам, обиделся, козел, пересел на заднее сиденье и замолк, надувшись, как мышь на крупу. Ни слова не сказал, когда Степан свернул не налево, к Кальварассо-де-Аррива, а направо, в сторону Кальварассо-де-Абахо. Впрочем, и смерть принял так же молча, лишь плюнул в лицо командиру республиканского патруля перед выстрелом… Герой…

С самого начала все указывало на то, что поездка, а по сути – бегство из Мадрида, легкой не будет. Первым «звонком» стала внезапная болезнь здорового как бык Теодоро, выделенного «в помощь» лондонскому журналисту Майклу Гринвуду заинтересованными людьми и исполнявшего обязанности водителя, охранника, да что уж теперь скрывать подозрения, – и соглядатая, то ли от СИМ, то ли от СИГС[20]. «Тэда» заменили на Мигеля, не умевшего водить автомобиль, зато известного полковнику де Рензи-Мартину[21] чуть ли не с албанских времен. Было и еще несколько мелких, – похожих на случайности, – штришков… не простых, многозначительных… во всяком случае для профессионала, коим Гринвуд себя не без оснований считал.

«Ага, а в новых обстоятельствах могу перестать им быть. По причине безвременной кончины, так сказать, от рук „кровавой сталинской гэбни“, – мысли, столь же невеселые, сколь и неоригинальные, не отпускали Матвеева, заставляя раз за разом прокручивать в памяти события последних часов. Сетовать, однако, он мог только на отсутствие маниакальной подозрительности, так и не ставшей неотъемлемым свойством его характера».

«Паранойя, паранойя, а я маленький такой…» – пропел про себя Степан, в очередной раз и опять совершенно неосознанно перейдя мысленно на русский.

Ну и что с нее толку, – в смысле, с паранойи, – если хозяин не желает прислушиваться к голосу пятой точки? Хорошо, что там же, на обочине дороги, не расстреляли вместе с Мигелито. Сразу. Попытались для начала проверить документы у «подозрительного сеньора», плохо говорящего по-испански, одетого более чем странно и путешествующего в компании явного контрреволюционера. Хоть и не поверили, но протянули время. А потом…

«Потом – не успели».

Ужасно хотелось курить. «Сил терпеть просто нет сил – каламбурчик неудачный», – подумал Степан, но об «выйти на крылечко» не могло быть и речи. Поэтому, плюнув на отсутствие пепельницы и на окно, добросовестно заколоченное: острия здоровенных гвоздей, блестящие, еще не тронутые ржавчиной, были загнуты в оконной раме со стороны комнаты, Степан вырвал из блокнота чистый лист, свернул фунтик, какими пробавлялся в молодые годы в неприспособленных для курения помещениях, и потянулся к портсигару.

* * *

Несколько часов назад машину Матвеева остановил патруль республиканской армии, состоявший, судя по кокардам на пилотках, из каких-то анархистов. Поначалу ситуация показалась Степану рутинной: мало ли за последние месяцы в Испании его останавливали и требовали, чаще всего на малопонятном языке, лишь по недоразумению считавшемся все – таки испанским, предъявить документы. Однако очень быстро, едва ли не мгновенно «проверка на дороге», словно в ночном кошмаре, переросла в нечто решительно ужасное.

Один из патрульных, щуплый, прихрамывающий коротышка, вдруг, пулеметной скороговоркой выплевывая слова, закричал, обращаясь к командиру, и начал весьма недвусмысленно тыкать пальцем в невозмутимо сидевшего в машине Мигеля. Степан понял с пятого на десятое, но и от этого немногого волосы встали дыбом, что называется, не только на голове.

– Это он! – кричал боец, сдергивая с плеча слишком большую для него винтовку с примкнутым штыком. – Я узнал его! Хватайте этого… товарищи! Это жандарм… пытал… убил… враг!

Лень и некоторую расслабленность патрульных как ветром сдуло. Секунда, и машина оказалась под прицелом десятка стволов – от командирского тяжеленного револьвера, до ручного пулемета, – игрушки в мозолистых лапищах высокого и широченного в груди и плечах республиканца, по виду бывшего шахтера, или – всяко бывает! – циркового борца. А еще через пять минут состоялся финал трагифарса «Суд», с беднягой Мигелем в главной роли. Возможно, он и правда подвизался когда-то в жандармах. Возможно, но теперь раздетый до исподнего труп его валялся в придорожной канаве, и по-зимнему сухая земля Каталонии жадно впитывала кровь из порванного пулями тела.

Матвеева – под горячую руку и на волне революционного негодования – вытащили из-за руля, обыскали и, несмотря на отчаянные протесты, сочетавшиеся с попытками предъявить документы, и ругательства на жуткой смеси испанского и английского, приказали раздеваться.

«Ну, вот и все… – как-то отстраненно мелькнула мысль. – И даже не прикопают, суки, так бросят… На радость бродячим собакам. Интересно, – подумал Матвеев секунду спустя, – я сейчас совсем умру или очнусь первого января в Амстердаме с больной головой? Жаль только…»

Мысли его, как и действо по исполнению высшей меры революционной справедливости, самым драматическим образом прервал гул автомобильных моторов. Звук, едва различимый из-за возбужденных криков республиканских солдат, стремительно превратился в рев. Степан обернулся и в подкатывающей автоколонне разглядел легковые «эмки», грузовики с солдатами и несколько бронеавтомобилей: легких – пулеметных, и тяжелых – пушечных.

«А, вот и кавалерия из-за холмов! Будем считать, что шансы на благополучный исход растут. Только бы они остановились… Только бы не проехали мимо!»

Повезло. Из притормозившей у обочины «эмки», придержав фуражку с черным околышем, сверкнув рубинами «шпал» и перекрещенными якорем с топором[22] в петлицах, не дожидаясь полной остановки, выскочил молодой командир с напряженным, злым, но отчего-то показавшимся прекрасным, лицом. «Русский, советский…» – Матвеев, внезапно накрытый откатом волны уходящего животного страха, обмяк в цепких руках анархистов и позволил себе потерять сознание.

«Будем жить!..»

Очнувшись, Степан обнаружил себя в собственном автомобиле. За рулем сидел капитан, тот самый, которого он увидел перед тем как «вырубиться». А на заднем сиденье два сержанта в советской форме («пилы» треугольников в черных петлицах), зажав между колен приклады пистолет-пулеметов (дырчатый кожух ствола, коробчатый магазин), подпирали Матвеева справа и слева.

– Товарищ капитан, англичанин очнулся, – подал голос правый сержант, напряженно косясь на оживающего Степана, шевельнувшегося и заморгавшего. – Может, руки