Он врал сам себе. Он молчал не потому, что не хотел нарушить покой жены. Нет. Он молчал, потому что боялся. Боялся, что она его не услышит. Ведь в небе есть только солнце, луна, облака и звёзды, а больше ничего. И даже радуга – не сверкающий мост, по которому живые, коли повезёт, могут попасть к ушедшим, а потом воротиться. Радуга – это просто радуга. Разноцветная дуга в небе.

– Не плачь. – Ему на плечо легла узкая ладонь.

Клесх покачал головой.

– Я не плачу.

Глаза у него были сухие. А взгляд отрешённый.

Падчерица пытливо заглянула в его застывшее лицо и негромко сказала:

– Я слышу. Просто у тебя всё не как у людей, поэтому и слёз нет.

Клесх медленно повернулся. Как сильно она похожа на мать! Даже говорит её словами: «Всё не как у людей…» Чёрная тоска сызнова стиснула горло. Обережник поднялся.

– Идём. Холодно.

Клёна вдруг порывисто его обняла.

– Ты прости меня! За всё, за всё прости! Я… я просто глупая! – Из её глаз текли и текли слёзы.

Часто она нынче плачет. Почти постоянно. Как приехала накануне, так и заливается. А раньше ведь было и слезинки не выжать…

– Хорошо, что ты это понимаешь, – ответил он.

Девушка отпрянула, испугавшись, а потом всмотрелась в его лицо и улыбнулась. На её ресницах поблёскивали льдинки. Клесх опять не знал, что сказать, поэтому просто сжал падчерицу в объятиях, но сразу же отпустил.

– Идём.

Они отправились обратно. Клёна ещё продолжала судорожно всхлипывать и вытирать ладонями замёрзшее лицо. А Клесх размышлял: как с ней быть? Девка на выданье, красы такой, что засмотришься. В Цитадели же одни парни. Ну к чему ей у будущих обережников перед глазами маячить? Материнскую судьбу повторять? А отослать некуда, да и опасно…

Клесх смотрел на падчерицу и гадал: как отцы управляются с дочерями? Как уму-разуму наставляют? И можно ли наставить-то, коли ты ей про здравый смысл, про то, что не всякому верить можно, а она глазищами хлоп-хлоп – и в слёзы…

Но шибче этой тяжкой думы мучила другая, которая была много важнее: что делать с Беляном и Лютом? Что с ними, Встрешник побери, делать?

* * *

Белян сидел на настиле и мастерил из прелой соломы крошечных человечков. Такими в детстве играли все деревенские ребятишки. Глупость, конечно, но больше тут всё одно нечем заняться. Человечков набралось уже больше дюжины. Он рассадил их вдоль стены.

Дважды в день пленнику приносили еду. Утром миску каши, ломоть хлеба и кружку молока. Вечером – похлёбку и сухарь. Да ещё ковшик воды. Пей, мол, сколько влезет. Но ни пить, ни есть не хотелось. Узник то ходил из угла в угол, то возился на настиле, то вздыхал, то мастерил из соломы человечков, то сызнова ходил…

Когда тишина становилась звенящей, волк, томившийся в соседней темнице, тоскливо и пронзительно выл. Тогда охотник, стороживший их узилище, злобно рявкал на оборотня, но тот лишь насмешливо отвечал:

– Не ори. Я проверяю: вдруг спишь.

А Белян старался вести себя тихо, быть учтивым и услужливым, чтоб к нему не относились, как к безумному зверю. Впусте! Эти усилия стражей не смягчили, напротив! Смирного, угодливого пленника недолюбливали. Видать, решили, что лицедействует, а сам держит зло за душой. Но это не так. Он просто хотел жить и боялся пыток.

В тот момент, когда длинный рядок пополнился ещё одним соломенным человечком, заскрежетал засов на двери темницы. Узник тут же вскочил на ноги. Время вечери ещё не настало, значит…

– Выходи! – приказал стоявший в дверях статный парень.

Белян засуетился: пригладил волосы, одёрнул рубаху и шмыгнул к выходу.

– Эй! – Охотник постучал кулаком по двери соседнего каземата и посветил сквозь решётку внутрь.

Из каморки злобно рыкнул оборотень, которому яркое пламя больно резануло по глазам.

– Не ори, – насмешливо сказал человек. – Я проверяю: вдруг спишь?

Белян прикусил щёку, чтоб не прыснуть со смеху.

А волколак лязгнул зубами и… расхохотался.

– Не сплю. А ежели девку какую-нибудь мне приведёшь испортить, вовсе скучать забуду.

– Благодарен будь, что не оторвали ещё то, чем девок портят, – ответил страж и подтолкнул Беляна к выходу, приговаривая: – Иди, иди, чего встал?

Юноша поспешно прибавил шагу.

Его вели туда же, куда и прошлый раз – в покои охотника, которого здесь называли главой. Пленник не помнил, чтоб допрежь кто-то вселял в него столь дикий ужас. Глаза у человека были как гвозди: смотрит и будто взглядом к стене приколачивает. Вот и нынче уставился, словно броситься хочет. У Беляна даже колени ослабли. Захотелось плюхнуться на лавку и сжаться там в комок. Нельзя. Не разрешали. И он стоял, жалко сутулясь.

– Я хочу знать, где нынче твоя стая и что там происходит.

Охотник глядел пристально и зло. Не собирался жалеть. Не хотел сочувствовать.

– Я… – Юноша закашлялся. – Я попробую.

Он зажмурился и напрягся. По его лицу прошла судорога усилия. А через несколько мгновений пленник открыл глаза и сказал:

– Они в Лебяжьих Переходах.

– И что там?

Белян перемялся с ноги на ногу и виновато ответил:

– Не знаю. Просто они там. И всё.

Ему показалось, будто глаза того, кого называли главой, потемнели.

– Сколько их? – последовал новый вопрос.

– Не знаю. – Белян развёл дрожащими руками. – Не знаю, господин. Я вижу очень мало. Очень. Больше может рассказать только тот, кто там был. А я… Я вижу урывками. Вокруг этого места сильная защита. Она не даёт дотянуться.

– Уведи его в мертвецкую и упокой, – равнодушно сказал глава женщине в сером одеянии, которая сидела в дальнем углу и которую пленник до сего момента не замечал.

Незнакомка легко поднялась на ноги.

– Топай, – сказала она, подтолкнув юношу в плечо. – Живее! Ну.

Белян вцепился в запястье охотнице, отряжённой вершить страшный приговор.

– Госпожа, не надо! Не надо! Умоляю! – Он бухнулся женщине в ноги. – Не надо! Я не лгу! Я правда не могу! Не надо!

В отчаянии полонянин обхватил её колени и уткнулся в них носом. Обережница застыла и перевела растерянный взгляд на главу, лицо которого было всё таким же каменным.

– Не ори! –