Северин спал. Во сне он несся среди волков.

* * *

— Думал, будет как-то торжественно, таинственно. Как в ночь серебряной скобы. А было... - юноша пожевал, подбирая нужное слово. - Буднично.

– Я предупреждал, что так и будет, – напомнил Захар. – Ты разочарован?

– Разве что своими ответами. Данилишин меня разгромил и, кажется, сделал это с большим удовольствием.

Они трапезничали у Владимира, который по торжественному случаю посадил их за столик у самой известной сабли из коллекции. Северин крушил вторую тарелку дерунов со шкварками, запивая поздний обед пивом.

— Данилишин, честно говоря, неприятный тип, но разведка при нем работает как часы, — отметил учитель. – Забила ответила на твой вопрос?

– Считайте, что не ответила, – махнул вилкой Северин.

– Жаль, – Захар поднял кружку. – Пью за твой успех! Просить еще или наелся?

– Сейчас пуп развяжется.

- Тогда отдохни. На закате под дубом Мамая получишь золотую скобу.

– Поверить трудно, – покачал головой Северин.

– А мне еще труднее. Обернуться не успел, как ты прямо на глазах из маленького мальчика вымахал на козарлюгу!

После сытного обеда Северин залез в корыто, чуть не уснул в воде, доплелся до кровати и провалился в сон. Во сне леший украл новенькую золотую скобу и убегал по лесу, а Северин преследовал его и никак не мог догнать.

Он проснулся под вечер. Причесался, намазал мазью свежие синяки, которые не исчезли даже после превращения в волка, надрал скобы и сапоги до блеска. Одел свежее белье, праздничную вышитую рубашку и новенький черный жупан с золотой нитью, которые заказали у портного ради этого вечера. Северин застегнул черес, повесил на него саблю и нож. В новой одежде он чувствовал себя настоящим рыцарем.

– Не знаете, где Захар? – поинтересовался он у Владимира.

- Пошел час назад, - ответил корчмарь. — Просил пересказать, что будет ждать у дуба Мамая, юный характерник. Желаю хорошо отметить посвящение!

– Спасибо.

Все вокруг замечали праздничную одежду. Незнакомые сероманцы приветствовали бодрящими возгласами и поднимали за него бокалы, прохожие улыбались и Северин чувствовал себя чуть ли не героем. Не меньше вдохновляли девушки, провожавшие его заинтересованными взглядами, под которыми Северин бессознательно клал руку на саблю, грудь сами собой выпячивались и он чеканил шаг, как степенный шляхтич по дороге в Красный Совет.

– Привет! Сурово выглядишь, - на выходе из Буды его догнал Савка, красовавшийся в молочно-белом жупане и красных сафьянцах. - Как прошли твои экзамены?

– Неплохо.

– Как и у меня! Подглядел, как ты с Забилой про какого-то лешего разговаривал.

Северин вспомнил пробежавшего волка.

— Так ты выслеживал для Ивана, кто из есаула выпнул водки?

– Ага, – рассмеялся Савка. – Дело чрезвычайной важности! Он тебе то же поручил?

– Кажется, он всем это поручал.

Иван Чернововк пристально изучил Северина в хищном облике, после чего приказал атаковать себя. Джура несколько раз прыгнул на есаулу и каждый раз только щелкал клыками в воздух: Иван ловко уклонился от всех его атак. После этого руководитель назначенцев приказал выследить, кто из Совета недавно приложился к водке. В волчьем облике это было дело тривиальное — водкой преимущественно пахло от Колодия и немного от Ярового. Затем Иван расспросил его о голосе Зверя, самочувствии после обращения, сон на новолуние и полнолуние, после чего отпустил, приказав оставить мех, который есаула намеревался сжечь собственноручно — вот и все испытания.

Джуры, одетые в лучшие одежды, собрались неподалеку от дуба Мамая. На лугу за ними характерники собирали огромный костер и устанавливали литавры.

Под ветвями святыни Ордена собрались учителя и Совет Семерых: есаулы выстроились в первом ряду, а за ними скопились учителя. Теперь есаулы действительно выглядели, как рисовал себе в воображении Северин: все в рыцарских униформах, могучие, степенные, таинственные. Колодий держал большой желто-синий флаг Украинского Гетманата.

Джуры позвали и разговоры стихли; юноши приблизились к дубу и выстроились в четыре ряда.

Тот самый характерник, что вызвал их днем, хлопнул в ладоши.

– Начинаем! Выходите за именами!

По химородному обычаю, есаула, присмотревший джуру для своего шалаша, даровал ему золотую скобу и характерное прозвище — второе имя, единственное и неповторимое, с которым тот всю жизнь будет ходить среди сероманцев.

– Надеюсь, меня выбрал Данилишин, – пробормотал Савка, вставший рядом Северина.

Меня он точно не выбрал, подумал Северин. Он все еще надеялся, что его призовет Иван Чернововк, хотя не сомневался в невозможности такого выбора: новичков никогда не брали к назначенцам. Туда забирали рыцарей из других шалашей после многих лет службы — и только лучших. Но почему-то в Северине теплилась какая-то безумная надежда, что он станет первым избранным в назначении джурой.

Объявили имя – Филипп Олефир. Клямру ему выдал Орест Панько.

— Вот не повезло парню, — прошептал Савка. Северин согласился. Лишь бы Орест не выбрал его!

Кроме золотой скобы, джура получал второй подарок, характерный кунтуш, завершавший полный рыцарский костюм, и после того есаула подводил новоиспеченного сероманца к стволу Мамаева дуба, где совершалось таинство второго имени.

Джуры — а точнее характерники — возвращались в строй с кунтушем на плечах и улыбкой на лице, после чего принялись пристраивать скобу на место последней железной застежки.

— Северин Чернововк, — объявил казначей.

Сердце утихло. Юноша спешно приблизился к Совету Семерых, всматриваясь в их лица. Кто? Может, Чернововк? Точно не Данилишин. Не Яровой. Да кто угодно, но пусть не Панько, только не Панько...

Вышла Вера Забила.

С огромным изумлением он принял из ее рук заветную пряжку с очертанием Мамая. Из-за спины есаулы приблизился улыбающийся Захар, накинул на плечи черный кунтуш с таким же очертанием Мамая, вышитым на сердце золотой нитью.

Кунтуш был сшит из драгоценного черного бархата, который струился вплоть до голенища сапог, с длинными рукавами, разрезанными от плеч к запястьям, которые по воинскому обычаю завязывали за спиной. На обратной стороне блистал год приема в Орден — 1845 год.

Вера коснулась его плеча и указала на дерево перед ними.

— Становись перед дубом и порежь пальца, — Забила протянула