День тянулся за днём, ночь за ночью. Девки плакали, выучи занимались, воро́ны каркали, а обережники всё не ехали и не ехали, словно навовсе забыли про родной кров.

И вот нынче, когда солнце уж перевалило за полдень, Руська едва не вывалился из окна, увидев, как мелькнули в просвете между деревьями телеги, тянущиеся неспешно по серой ленте дороги.

– ЕДУ-У-УТ!!! Наши еду-у-ут!

Счастливый вестник чуть не кубарем скатился по кручёному всходу во двор, куда на его крик уже сбегались со всех сторон люди. Ух, до чего их, оказывается, много осталось в крепости! А ведь блазнилось, будто пусто совсем стало.

Выучи тянули в стороны тяжёлые створки ворот. Руська, не дождавшись, покуда их распахнут настежь, шмыгнул в щель и понёсся навстречу обозу, поднимая босыми пятками облачка серой пыли.

– Леса-а-ана!!!

Было слышно, как смеются вои, завидевшие мальчонку.

А тот взлетел на одну из телег и повис на шее сестры.

* * *

Запыхавшаяся Нурлиса выкатилась из душного подземелья на суматоху и крики. Она щурилась от яркого солнца и озиралась, силясь понять, что стряслось.

– Чего разорались? – Старуха дёрнула какого-то невысокого парня из молодших лекарей. – А?

– Воротились, бабка! Наши воротились!

Целитель на радостях так стиснул Нурлису в объятиях, что она охнула. Но уже через миг послушник унёсся, а старуха осталась стоять возле крыльца.

– Тьфу! – сказала она дрожащим голосом. – Небось, всю одёжу изодрали, клятые! И воду нынче в мыльнях переведут до капли. Где ж мне холстин-то набраться на этих мордоворотов?

Она бубнила, а слёзы текли и текли по глубоким бороздам морщин.

* * *

За спинами рослых ребят, стоявших плотной стеной, металась, подпрыгивая, рыжеволосая девка. Она пыталась выглянуть из-за широких спин, чтобы увидеть воротившихся, но, поняв, сколь тщетны все усилия, ткнула в бок одного из послушников, отпихнула в сторону другого, поднырнула под локтем третьего и опрометью бросилась вперёд.

Девка пролетела мимо первых двух телег и понеслась дальше, цепляясь за бортики возков, тревожно вглядываясь в лица сидящих там мужчин. Она не знала, что ей делать, ежели обоз кончится, а того, кого она ищет, в нём не окажется…

* * *

Ихтор проснулся от счастливого визга Русая и хохота других обережников. Целитель сел в телеге, откинул рогожу, которой укрывался, сонно огляделся и спросил сидящего на облучке Кресеня:

– Приехали, что ли?

Тот же миг кто-то вцепился ледяными пальцами ему в запястье. Ихтор обернулся и с удивлением увидел Огняну.

Она стискивала его руку, идя рядом с телегой.

– Живой… – не то спросила, не то сказала девушка и добавила жалобно: – Напугал…

Целитель смотрел в янтарные глазищи, а потом протянул вторую руку, и Огняна, легко оттолкнувшись от земли, забралась к нему в возок. Обхватила ладонями изуродованное, измождённое лицо и долго-долго смотрела на обережника, будто не верила, что это взаправду он, будто подозревала, что вместо Ихтора мог воротиться самозванец, нарочно вырвавший себе глаз и разворотивший половину рожи, дабы обмануть одну рыжую девку.

Целитель не разумел, чего она силится рассмотреть. Но ему нравился её внимательный, пристальный взгляд, нравилось, что она не убирает рук. А когда Огняна вдосталь налюбовалась его измятым, заросшим щетиной лицом и улыбнулась, он не нашёл ничего лучше, чем спросить:

– Как ты вышла?

Она хлопнула рыжими ресницами и медленно перевела взгляд на громаду Цитадели.

– Не знаю…

* * *

Во дворе было шумно, и царила такая радостная суматоха, словно не обоз с уставшими, грязными и израненными мужиками приехал, а свадебный поезд.

Донатос смотрел на суету с равнодушной усталостью. К нему подступили выучи. Однако первое, что спросил подбежавший Зоран:

– Мира, наставник. А Светла-то где?

– Там, в телеге. – Крефф махнул рукой в сторону возка с телами.

Ему не хотелось говорить. И слушать ничего не хотелось.

Ихторова рыжая оборотница как-то сумела переступить наложенную Бьергой черту. Как? Не всё ли равно… Помыться б.

С тупой болью в груди колдун уже смирился. Там, где раньше жили раздражение и злоба, ныне поселилась тянущая мука.

– Отбери десяток ребят покрепче, – услышал он распоряжение главы старшему из служек. – Пусть роют могилу на буевище. Мёртвых надо похоронить. Я прикажу колдунам прибрать тела. Они упокоены, но не обряжены.

– Зоран, – негромко позвал Донатос ине узнал свой голос, дребезжащий, старческий. – Займитесь. Светлу не трогайте. Я сам.

Парень поглядел на креффа с горьким пониманием. Кивнул и ушёл.

Донатос, с трудом переставляя тяжёлые непослушные ноги, отправился к себе в покой.

Здесь на столе стояла миска со Светлиными забавами: бусинами, черепками, пёрышками, камушками, шишками. Лежал на лавке обломок старой ложки. А в сундуке была припрятана сшитая дурочкой рубаха.

Донатос взял миску с тем, что всякий здравый рассудком человек назовёт мусором, зачерпнул рукой горсть Светлиных «богатств» и долго-долго рассматривал. Ссы́пал обратно. Поставил на стол.

Он перебирал в памяти то, что говорила ему скаженная в короткие мгновения своего просветления. Пытался вспомнить: называла ли она хоть раз себя иначе, чем дурой? Не вспомнил. Зато все прочие для Светлы были лучше, добрее, умнее, благороднее её самой. Как так вышло, что она, скорбная рассудком, нищая, не имевшая за душой ничего, кроме мусора и старой залатанной рубахи, была богаче их всех?

Она жила в мире, в котором не было зла. Не видела она его и в сердце не впускала. Потому, небось, никогда жалость в ней и не иссякала.

Донатос рывком поднялся с лавки и застыл, глядя в окно. Что-то доселе незнакомое творилось у него в душе. Он не знал этому названия. Просто почувствовал, как скрутило, свило в тугие жгуты всё нутро разом.

В дверь тихонько постучали. Он отворил.

На пороге стоял Зоран.

– Наставник, мы Светлу в покойницкую снесли, – сказал он, виновато опустив глаза. – Но глава говорит, нынче всех похоронить надо…

Парень, по всему видать, ждал, что наставник, как всегда, сорвётся, обругает, скажет что-то обидное. Но Донатос ответил:

– Сходи к Нурлисе, попроси чистую исподнюю рубаху да холстину, чтоб тело завернуть. И воды принесите.

Зоран вскинул на креффа расширившиеся от удивления глаза, кивнул.

– Иди, – сказал колдун, понимая, что добавить ему нечего.

Не осталось в нём желчи. Только тоска. Страшная тоска, с которой он не знал не то что как жить, но и как переспать первую ночь в Цитадели.

* * *

Погибших хоронили уже в сумерках. Складывали в общую ямину. Причёсанную и обряженную в чистую рубаху Светлу положили в серёдку. Она, тоненькая, белая и маленькая, казалась особенно жалкой рядом