Глава 31

День, когда замолкли пушки ч.4. Финал

Актовый зал снова был полон, но на этот раз — строгим, почти академическим порядком. В первых рядах сидели тридцать молодых людей и несколько девушек в новой, немного мешковатой форме. Это был первый выпуск Клинической ординатуры «Ковчега» — врачей, прошедших войну в полевых госпиталях и медсанбатах и теперь полгода шлифовавших свое мастерство здесь, в тылу, у лучших светил.

На сцене — Лев, Жданов, Юдин, Бакулев, Ермольева. Профессор Жданов, как научный руководитель, зачитал приказ о присвоении квалификации «врач-специалист». Лев наблюдал за лицами. Они были другими — не такими, как у студентов тридцать шестого года. Взгляд более взрослый, спокойный, знающий цену и жизни, и смерти. На многих — следы истощения, шрамы. Но в глазах горел тот самый огонь, который нельзя было потушить ничем — огонь желания знать больше, уметь больше.

Когда последняя фамилия была названа, слово взял Лев. Он подошел к краю сцены, обводя взглядом зал.

— Товарищи ординаторы. Четыре года назад, в похожем зале, но в другой жизни, я говорил молодым врачам, уезжающим на фронт: «Ваша задача — выжить и спасать». Вы выполнили ее, вы выжили. Вы спасли тысячи, теперь вы здесь. И ваша новая задача сложнее.

Он сделал паузу, давая словам достичь каждого.

— Война научила вас бороться со смертью. Жестоко, быстро, часто ценой отчаяния. Теперь вам предстоит научиться спасать для жизни. Для долгой, качественной, наполненной жизни. Бороться не с осколком в легких, а с гипертонией, которая украдет у человека двадцать лет. Не с гангреной, а с диабетом, который медленно убивает. Не с тифом, а с туберкулезом, который прячется и ждет. Это другая война, более длинная и менее героичная на вид. Но не менее важная.

Он увидел, как многие слушатели кивают, их лица становятся сосредоточенными.

— Вы увозите отсюда не только дипломы. Вы увозите принципы. Принципы доказательной медицины, принципы системного подхода. Принцип, что пациент — не случай, а человек, чье будущее зависит от вашей точности сегодня. Несите эти принципы туда, куда вас направят. В районную больницу, в санитарный поезд, в новый институт. Стройте из них фундамент той самой медицины будущего. Она начинается не завтра. Она начинается сегодня, здесь, с вас.

Он не сказал «спасибо» и не пожелал удачи. Он передавал эстафету и они это поняли. Когда он сошел со сцены, в зале не было бурных аплодисментов. Был тихий, уважительный гул, и тридцать пар глаз провожали его, полные решимости. Это и было главное. «Ковчег» переставал быть просто госпиталем, он становился академией. И эти люди были его первыми апостолами.

* * *

Салют отгремел. Ликование на площадях выдохлось, расползаясь по домам тихим, измотанным счастьем. В «Ковчеге» наступила ночь. Не праздничная, а обычная, дежурная ночь.

Лев шел по длинному, слабо освещенному коридору хирургического отделения. Его тело ныло приятной, костной усталостью — не от напряжения, а от спуска. Как после долгого восхождения, когда уже стоишь на вершине и понимаешь, что обратный путь будет не менее долгим.

Он заглядывал в палаты. Здесь ничего не изменилось. Вернее, изменилось всё на свете, но не здесь. В первой палате спали двое: один с гипсом до подбородка, другой — с дренированной плевральной полостью, трубка от которой шла в банку с розоватой жидкостью. Ровное, хрипловатое дыхание, сопение. В углу, на табуретке, дремала санитарка, вздрагивая каждые полчаса, чтобы проверить дренаж.

Во второй палате не спали. Молодой лейтенант с ампутированной рукой лежал, уставившись в потолок. Рядом, на стуле, сидела медсестра Таня, та самая, что вчера рыдала от счастья на площади. Она негромко читала ему вслух из потрепанного томика Булгакова. Голос у нее был тихий, монотонный, убаюкивающим. Лейтенант не смотрел на нее, но его лицо, скованное маской боли и обиды, понемногу разглаживалось.

В третьей палате — слепой. Капитан-артиллерист, получивший ожог роговицы и лица от разрыва снаряда. Повязка на глазах, лицо в рубцах. Он не спал и, кажется, не спал уже несколько суток. Просто лежал, повернув голову к двери, как будто вслушивался. Когда Лев остановился на пороге, капитан повернул к нему незрячее лицо.

— Кто? — спросил он сипло.

— Дежурный врач. Борисов.

— А… директор. Победа-то, говорят. Правда?

— Правда. Безоговорочная капитуляция.

Капитан молча кивнул. Потом спросил, и голос его был странно спокойным:

— А небо сейчас какое? Уже ночь?

Лев посмотрел в узкое окно, в черный квадрат, в котором отражались огни палаты.

— Ночь. Темное сегодня, звезд немного, тучки все спрятали. Но воздух чистый, пахнет весной.

— Спасибо, — просто сказал капитан и снова повернулся к двери, продолжая слушать ту тишину, что была для него единственным миром.

Вот она, наша вечная война, — подумал Лев, идя дальше. — Не с людьми, не с государствами. С болезнью, со смертью, с болью, с беспомощностью. Она не кончается актами о капитуляции. Она кончается последним вылеченным раненым. А потом начинается снова — с мирным гипертоником, с роженицей, с ребенком, у которого аппендицит. Мы просто сменим диспозицию. А война останется.

Он дошел до конца коридора, до палаты, где лежали безнадежные. Там было тихо. Там всегда было тихо. И там тоже была Победа — Победа над страхом одиночества в последние минуты. Здесь медсестры не дремали. Они сидели рядом, держали за руку, говорили. Иногда просто молчали, но были рядом.

Лев развернулся и пошел обратно, к своему кабинету. По дороге встретил дежурного хирурга, молодого ординатора Киселева, того самого, который когда-то конфликтовал с ним из-за сортировки. Киселев, красноглазый от усталости, кивнул.

— Обходите, Лев Борисович?

— Да. Всё спокойно?

— Пока да. У двенадцатого ноги опять болит — фантомные боли. Промедол вколол. А так… тихо. Как-то даже непривычно.

— Привыкнем, — сказал Лев и прошел дальше.

Война кончилась. Но их работа — нет. Она просто становилась глубже, тоньше, сложнее. И в этом был свой, горький и правильный смысл.

* * *

Квартира Борисовых в эту ночь была убежищем не от войны, а от её праздничного эха. Здесь не было ни шума, ни пафоса. Было тепло печки, запах чая с сушеными яблоками и тихий, сбивчивый гул родных голосов.