Он позвонил в колокольчик. В кабинет вошел адьютант.

— Ваше превосходительство?

— Пригласите ротмистра Соколова.

Через минуту дверь снова открылась, и в кабинет, чеканя шаг, вошел жандармский офицер. Высокий, подтянутый, с холодными, пронзительными серыми глазами и тонкими, плотно сжатыми губами. Я сразу понял — это не простой служака. Это ищейка, доверенное лицо сибирской администрации.

— Ротмистр, Соколов — обратился к нему Корсаков. — Представляю вам господина Тарановского. Вам надлежит сопровождать его в поездке до Санкт-Петербурга. Вы отвечаете за его безопасность. И за то, чтобы он не отклонялся от маршрута и явился в столицу точно в срок.

Задача ясна?

— Так точно, ваше превосходительство! — гаркнул ротмистр, щелкнув каблуками.

— Вот, господин Тарановский, — Корсаков повернулся ко мне с едва заметной усмешкой. — Ваше жандармское сопровождение. Можете считать ротмистра Соколова вашим ангелом-хранителем.

Я смотрел на холодное, непроницаемое лицо ротмистра и с абсолютной ясностью понимал, что это, по сути — мой новый тюремщик. Вежливый, корректный, безупречно одетый, но тюремщик. Мое долгое путешествие в столицу, от которого зависело все мое будущее, теперь должно было пройти под неусыпным надзором одного из лучших псов политического сыска. Это была не свобода. Это был лишь поводок, который стал немного длиннее.

И все же — это лучше, чем ничего.

Глава 4

В день перед отъездом из Иркутска я решил поставить последнюю, жирную точку в моих отношениях с Аглаей Верещагиной. Встречу мы назначили не в гостинице, не в ее доме, а на нейтральной, казенной территории — в конторе у нотариуса, того самого, что посредничал на собрании акционеров «Сибирского Золота».

Несмотяр на ранний час, Аглая Степановна пришла вовремя. Как я и ожидал, явилась она в сопровождении верного Рекунова. За те несколько дней, что прошли со дня собрания, она, казалось, постарела на несколько лет. Бледная, с темными кругами под глазами, Верещагина держалась с ледяным, надменным достоинством, но я видел, что это лишь маска, скрывающая страшную усталость и глубокие переживания. Мой ультиматум и угроза каторгой сделали свое дело.

Процедура была короткой и формальной. Нотариус, маленький, сухонький, похожий на мышонка старичок, дрожащим от волнения голосом зачитал договор: похоже, в его практике еще не встречалось сделок на такую сумму! Я первым подписал экземпляры договора. Аглая Степановна сначала все тщательно перечитала, затем некоторое время сидела, уставившись в одну точку. Пауза затягивалась. Наконец, Рекунов, бесшумно подойдя сзади, что-то прошептал ей. Будто очнувшись, Верещагина бросила на меня змеиный взгляд и окунула перо в чернильницу.

Наконец, подписи были поставлены. Нотариус промокнул их песком, скрепил листы, и тяжелый стук его сургучной печати прозвучал в тишине, как удар молотка по крышке гроба.

— Господа, сделка по передаче двадцати тысяч акций акционерного общества «Сибирское Золото» от госпожи Верещагиной господину Тарановскому по номинальной цене — два миллиона рублей серебром, объявляется заключенной! — поржественно прошамкал стряпчий. — Господин Тарановский, прошу произвести расчет!

Без долгих разговоров я передал Верещагиной казначейский вексель. Она, не глядя, сунула его в ридикюль. Нотариус преподнес нам два экземпляра акта о совершении взаимных расчетов. Мы поставили свои подписи. Все было кончено.

— Ну что, Владислав Антонович, — произнес Рекунов, когда мы уже выходили на улицу, и в его голосе прозвучала плохо скрытая ненависть, — я надеюсь, вы довольны. Вы разорили вдову!

— Я? — я усмехнулся. — Это сделала ее собственная жадность и недоверчивость. Я лишь вернул свое.

Сама Аглая, казалось, уже смирилась. Она остановилась на пороге конторы, подняв на меня свои темные, опустошенные глаза.

— Владислав Антонович, — сказала она тихо, и в ее голосе не было злости, лишь деловая усталость. — Вы своего добились. Что ж, ваша взяла. Но позвольте задать вам последний вопрос, уже не как партнеру, а как человеку, который видит, кажется, немного дальше других. Что мне теперь делать? Куда вкладывать деньги?

Я смотрел на эту сильную, умную, но сломленную женщину, и чувствовал, что во мне не было ни жалости к ней, ни злорадства. Все перегорело и покрылось пеплом. C’est la vie!

— Торгуйте чаем, Аглая Степановна, — наконец, ответил я. — Это у вас получается куда лучше, чем интриги. Дождитесь, когда мы построим железную дорогу. С паровозами ваш кяхтинский чай снова сможет тягаться с английским. Будущее — за паровозами, а не за верблюдами. Впрочем, «будущее» — это уже, как говорится, не ваша забота.

На этом я поклонился и, не оборачиваясь, зашагал прочь по заснеженной иркутской улице, оставляя ее одну, посреди руин ее чайной империи и несбывшихся золотых надежд.

На следующее утро, едва рассвело, наш маленький санный поезд тронулся из Иркутска на запад. Впереди — крытая кошева, где сидел я, рядом со мной — невозмутимый ротмистр Соколов. За нами — сани с моими пожитками и, главное, с окованным железом сундуком, в котором теперь лежало мое состояние: акции «Сибирского Золота» на два миллиона семьсот тысяч рублей и около семисот тысяч наличными деньгами. Конвоировали из двое моих казаков. Замыкал процессию десяток жандармов на крепких сибирских лошадях.

Надо сказать, поначалу я сильно переживал из-за присутствия Соколова и его людей. Но, посмотрев на это дело с другой стороны, наоборот, обрадовался. Ведь десяток жандармов — это, как ни крути, отличная охрана, да еще и устроенная за счет казны! Осознав этот простой факт, я, оставив себе только двух самых опытных, тут же отправил остальных казаков во главе с Полозовым обратно на Бодайбо, щедро наградив и передав их в полное распоряжение Лопатина. Теперь главной моей охраной стали эти молчаливые люди в голубых мундирах. Ирония судьбы: меня, беглого каторжника, теперь охраняли от разбойников те самые псы государевы, которые еще год назад с радостью бы заковали меня в кандалы. Впрочем, я понимал, что охраняют они не столько меня, сколько мой капитал и те государственные тайны, носителем которых я поневоле стал. Ну а при ином раскладе я запросто стану их узником.

Мы ехали молча. Соколов, казалось, дремал, откинувшись на подушки, но я чувствовал на себе его цепкий, недремлющий взгляд. Он не был простым служакой. Это был умный, опасный аналитик из Третьего Отделения, и наша поездка была для него не просто «конвоем», а скорее партией в шахматы.

— Интересные у вас дела, господин Тарановский, — вдруг произнес он, не открывая глаз.

— Какие же? — насторожился я.

— Маньчжурия, золото,