Он пошел в их подвал. Было поздно. Он зажег свет. Комната была все такой же полупустой, но теперь она была их крепостью. Он положил документы на стол и подошел к окну. Ночной Ленинград зажигал огни. Там, за этими огнями, была его новая квартира на Карповке, его жена, его друзья, его команда, его лаборатория, его будущий комбинат.

Он обернулся и посмотрел на пустой стол, на котором лежали теперь уже не мечты, а официальные бумаги, дававшие им силу.

«Маленькая победа, — подумал он. — Одна из многих, что еще впереди. Но из таких побед и складывается будущее. Наша маленькая империя начала свой путь. И мы успеем. Мы должны успеть».

Глава 27

Новая крепость

Сентябрь 1935 года был для Льва Борисова на удивление ясным. Листья под ногами хрустели иначе, чем в его старом дворе, а ветер с Карповки пах не только дымом, но и свежей краской. Запах новой жизни.

После московского триумфа и получения финансирования их скромная «Специальная научно-производственная лаборатория №1» перестала умещаться в подвале ЛМИ не только физически, но и по статусу. Пришел казенный приказ о выделении им нового помещения.

Новым домом СНПЛ-1 стал не какой-нибудь безликий «дом культуры» или барачного типа постройка, а старинный, крепко сбитый особняк на Моховой, уцелевший в революционные лихолетья и недавно освобожденный от какого-то профсоюзного архива. Трехэтажный, с высокими арочными окнами, лепниной на фасаде и чугунным литьем балконов, он внушал чувство солидности, почти несовместимое с лихой юностью его новых обитателей.

— Ну, Зинаида Виссарионовна, — Иван обвел рукой пустующие, залитые сентябрьским светом залы с паркетом, поблескивающим темным золотом, — из подвала — во дворец. Как вам новые хоромы?

Ермольева, стоявшая рядом, скептически хмыкнула, поправляя прядь волос, выбившуюся из строгой прически.

— Дворец — это громко сказано, Лев Борисыч. Но пространство… да, пространство впечатляет. Впервые не придется думать, куда приткнуть новый термостат, чтобы он не мешал работе с микробиологическими чашками. — Она повернулась к нему, и в ее умных, цепких глазах читался не скепсис, а деловой расчет. — Списки оборудования я подготовила. Часть — отечественного производства, но для тонких работ, для аналитики… нужны немецкие микроскопы «Карл Цейсс», последние. Или, на худой конец, швейцарские. Без этого о высокой чистоте экспериментов можно забыть.

Иван взял у нее из рук испещренный аккуратным почерком лист. Список был длинным и дорогим. Центрифуги, сушильные шкафы, дистилляторы, автоклавы нового образца.

— Через Торгсин? — коротко спросил он, мысленно прикидывая, какая часть их московского транша может быть конвертирована в валюту для закупок через эту систему магазинов для иностранцев.

— Торгсин, — кивнула Ермольева. — И новая бюрократическая эпопея. Теперь будем доказывать не «полезность плесени», а то, почему именно «Цейсс», а не наша, ленинградская оптика. Готовьтесь, Лев Борисыч, к битве на новом уровне.

В этот момент в зал, громко стуча каблуками по паркету, ворвалась ватага их команды. Сашка и двое рабочих-монтажников вкатывали на ручной тележке громоздкий, тщательно упакованный в рогожу и деревянные щиты ящик.

— Осторожно! — кричал Сашка, его лицо было красным от натуги и волнения. — Здесь наш золотой запас! Культуры! Если расплескаете — Зинаида Виссарионовна нас живьем в автоклаве простерилизует!

За ними, осторожно переступая, как по тонкому льду, шел Миша. Он нес в руках, прижимая к груди, как младенца, затертую папку с чертежами капельницы и расчетами по хроматографии.

— Первый кирпичик нашей новой крепости, — улыбнулся Иван, глядя на эту процессию.

Он подошел к одному из огромных окон. Солнечный луч, пойманный в ловушку зала, пылил золотой взвесью. Где-то внизу, на Моховой, слышался гул трамвая, крики разносчиков, жизнь большого города. А здесь, в этой тишине, рождалось нечто иное. Не подпольная лаборатория отчаянных энтузиастов, а настоящий научный институт. Его институт, ну или его первые шаги к его созданию.

«Раньше мы прятались, как тараканы за плинтусом, — думал Иван, глядя, как Сашка и Миша с почти религиозным трепетом устанавливают первый ящик с оборудованием в углу самого большого зала. — Теперь у нас есть собственный замок. И мы будем его оборонять. Не от бедности и безвестности, а от зависти, бюрократии и… времени. Всегда — от времени».

Переезд занял несколько дней. Он лично таскал столы, спорил с электриками о разводке для микроскопов, чертил на клочке бумаги схему вентиляции. Пахучий лак кружил голову. Под ногами скрипел опилки. Это была не роль ученого, а роль прораба, созидающего пространство для будущих открытий. Это была новая, непривычная, но захватывающая роль — роль созидателя не только идей, но и пространства, в котором они будут рождаться.

Параллельно с лабораторией обустраивалась и их личная жизнь. Ключи от квартиры в Доме Ленсовета на Карповке Борис Борисович вручил им в тот же день, когда СНПЛ-1 получила свое новое здание. Символично, подумал тогда Иван. Один дом — для работы, другой — для жизни.

Когда они с Катей впервые переступили порог, у нее вырвался тихий, сдавленный возглас. Иван просто замер.

Он ожидал чего-то хорошего, но не этого. Шести комнатная квартира предстала перед ними не скопищем комнат, а настоящей анфиладой, где высокие, в четыре метра, потолки создавали ощущение воздушного, наполненного светом пространства. Паркет, уложенный сложной «елочкой» из темного дуба и светлой карельской березы, поблескивал, как отполированное озеро в лесу. Солнечные зайчики прыгали по стенам, отражаясь в лакированных поверхностях массивной, сделанной на заказ мебели.

Катя не произнесла ни слова. Она медленно прошла в центр гостиной, повернулась, и ее взгляд скользнул по высоким потолкам, паркету, огромному окну. Пальцы сами потянулись к дубовому серванту, прикоснулись к гладкому лаку.

— Это… просто чудо, — голос сорвался на шепот. Иван лишь кивнул, понимая, что слова сейчас лишние.

Иван молча кивнул. Его внутренний циник, Иван Горьков из 2018, язвительно усмехнулся:

«Шестикомнатная в элитном доме, — пронеслось в голове. — А в прошлой жизни ипотека на однушку казалась пределом мечтаний». Он сжал пальцы, чувствуя странный спазм — не вины, а чего-то острого и горького. И вдруг, словно в ответ, из памяти всплыл вонючий деревенский сортир, знакомый с детства. Холодный сквозняк из щелей в полу. Засаленные обои в его старой квартире… А здесь пахло деревом и лаком. Здесь было тепло. И эта волна памяти была