Уточнять, какому богу, Солано не стал. А без этого уточнения его совершенно правдивые слова были одновременно и откровенной ложью. Но Карлос обмана не почувствовал. И его лицо выражало некую смесь изумления и недоверия.

— Ты хочешь сказать, что ты ангел?

Солано аж вином поперхнулся.

— Что за… В общем, нет. Я человек. Совершенно обычный. У меня нет никаких сверхспособностей. И как именно я слился сознанием с Франциско, я понятия не имею.

— Ладно, — потёр подбородок Карлос. — Хорошо. Но почему тебе повинуются индейцы?

Солано улыбнулся. Ответ был готов заранее.

— Я их поразил тем, что буквально спустился с небес на их праздник. Они теперь верят, что я посланник бога. Я их не разубеждаю.

— То есть как? На воздушном шаре?

— Нет. На крыльях. Я могу показать тебе как именно. Заодно и один любопытный учёный посмотрит.

— Что, прямо сейчас?

— Ну а почему нет? Жаль только, что нормального склона возле Росарио нет. Но можно и без него.

* * *

Через час на обширном поле подальше от любопытных глаз, чтобы не вызвать ранее времени взрыв слухов, Солано собрал дельтаплан. Длинный фал подцепили к трапеции хитрым быстроразвязывающимся узлом. Второй конец фала был привязан к седлу лошадки, на которой сидел Супно.

— Давай потихоньку, — скомандовал Солано, взвалив конструкцию себе на плечи.

Фал натянулся, и Солано пошёл, ускоряя шаг по мере того, как Супно разгонял лошадку. Внезапно огромный воздушный змей с подвешенным человеком оторвался от земли. Солано сразу же закричал:

— Быстрее!

Всадник послушно ускорился, и дельтаплан пошёл вверх, всё выше и выше, пока наконец поле не закончилось. Супно остановился, но дельтаплан продолжал парить. С неба упал отвязанный конец фала, а красный полотняный треугольник начал делать развороты в поисках восходящего потока.

В принципе, как и полагал Солано, чистое поле прогревалось намного лучше окружавшего его леса, и от этого образовался стабильный восходящий поток тёплого воздуха — термик.

Несколько десятков кругов в этом потоке — и Солано оказался намного выше той точки, в которой отцепился от буксировки. Решив, что этого достаточно, он спланировал к ожидавшим его отцу, Тшуди и кечуа.

— Вот примерно так это и летает, — сообщил он, отстёгивая подвес.

— Это невероятно! Это гениально! — орал Тшуди, размахивая руками и чуть не подпрыгивая, совершенно позабыв об авторитете солидного натуралиста с докторской степенью.

— Да. Вот теперь я понимаю кечуа, — спокойно произнёс Карлос Лопес, косясь на лежащего ниц амазонского туземца. — Убедительно.

— Об этом надо поведать миру! — продолжал фонтанировать эмоциями швейцарец.

— Нет, — резко оборвал его Солано.

— Как нет? — опешил Тшуди.

— Вы никому ничего не поведаете. Я сделаю это сам тогда, когда сочту это нужным.

— Но как… — на учёного было больно смотреть. Такая смесь разочарования и обиды была на его лице. — Это же неправильно. Это знание должно принадлежать людям!

— Тысячи лет люди без него прекрасно обходились. Подождут ещё год-другой. Ничего от этого не изменится.

— Вы что, отказываетесь от мировой славы?

— Я что, похож на человека, который гоняется за славой?

— Не понимаю…

— Вы всё поймёте в своё время. Я не собираюсь делать из этих полётов тайну. Но покажу я их в нужное время и в нужном месте для достижения определённой цели. Вам ясно?

Тшуди скривился.

— Вы невыносимо расчётливы, молодой человек. Я не могу поверить, что вам… — он замялся, прикидывая возраст собеседника, — нет и двадцати лет. Вы рассуждаете как старик.

Солано повернулся к Карлосу и нарочито плаксивым голосом пожаловался:

— Папа, он меня обижает.

Карлос тяжело вздохнул и, взяв под локоток учёного, произнёс:

— Поедемте домой, месье Тшуди. Отметить праздничным застольем такое событие сын нам запретить не в силах.

Швейцарец дал себя увлечь к двуколке, а Солано и кечуа принялись разбирать дельтаплан и грузить его на телегу.

* * *

Вечером, конечно, поговорить о делах с отцом Солано не дали. Карлос не шутил насчёт застолья. Несмотря на отсутствие в доме прислуги, он быстро организовал помощь от соседей, и к приезду Солано на кухне уже что-то шкварчало, крутилось несколько женщин и вкусно пахло едой.

Пока поспевали основные блюда, мужчины угощались холодной нарезкой под лёгкие алкогольные напитки и беседовали о приключениях в джунглях.

— Что ты собираешься делать с этим дикарём? — спросил Лопес-старший у сына.

— Хочу посрамить господина учёного, — усмехнулся он, указывая куриной ножкой в сторону Тшуди. — Он очень много разглагольствовал о неполноценности всех рас, кроме белой. Я думаю, что сумею на одном конкретном примере со случайным туземцем разрушить его утверждения.

— Это не будет доказательством моей неправоты, — хмыкнул учёный. — Имеют значения только большие числа и длительные наблюдения.

Солано рассмеялся.

— То есть вы заранее готовы отрицать любой мой успех. Как это типично для догматиков.

— Вы сначала его добейтесь! — вспыхнул обиженный швейцарец. — Этот чумазый житель болот и говорить-то по-человечески не умеет. Максимум, чему вы его научите, — это выносить навоз за коровой.

— Амиго! Прекратите спорить! — попросил Карлос. — Давайте лучше попросим Франциско блеснуть ещё одной гранью своих талантов и спеть нам что-нибудь.

На удивлённый взгляд Солано Карлос ответил:

— Гаучо мне рассказали, как тобой заслушивались в Куско.

«Не-е-ет. Революционные песни я сейчас тут петь не буду, — подумал Солано. — Не та компания. Надо что-нибудь попроще».

Сняв гитару со стены, Солано настроил её и исполнил бессмертный хит «La Cucaracha»:

Ла кукарача, ла кукарача

Я но пуэде каминар

Порке но тьене, порке ле фальта

Лас дос патитас де андар

У этой песенки за двадцатый век было придумано тысячи куплетов, и бо́льшая часть из них — аполитичные. Так что сейчас Солано без труда извлекал из своей памяти всевозможные смешные микроистории на один и тот же мотив.

Публика за столом с удовольствием подхватила куплет и подпевала каждый раз. Даже из кухни высыпали любопытные женщины и заслонили собой дверной проём.

— Великолепно! — утирая слезу, выступившую от смеха, произнёс Тшуди. — Никогда такой