— Неужели в Аргентине богатых людей нет? — Арехин почувствовал, как в его собственном голосе зазвучали нотки той старой, парижской тоски. Тоски по большому, по настоящему.

— Богатых людей здесь, брат, как грязи. Но ожерелье это… — Зуров замялся, его пальцы сжали подлокотник, суставы побелели. — Ожерелье это в индейском стиле. Особенное. Не просто бусины на нитку нанизаны. Там… есть в нём что-то. Взгляд. Оно смотрит на тебя. И знаешь, что самое смешное? В Париже его с бою бы взяли за такую цену. Сочли бы экзотикой, дикостью, облагороженной искусным ювелиром. А в своём отечестве пророков, как ты знаешь, нет.

— Знаю, — подтвердил Арехин. Он знал. Он знал это лучше, чем кто-либо.

— Вот парижскую дребедень здесь берут охотно. Бижутерию, стразы, безделушки. Париж — это мода, Париж — это шик. А что могут араукане? Примитив, никакой изысканности, деревня. Знаешь, вельможи в царствование Николая Павловича втридорога покупали в Италии подделки под Микельанджело, но к Тропинину относились свысока, платя ему сущую безделицу. Вот так и тут.

— У нас дома была картина Тропинина, — вдруг вспомнил Арехин. Картина возникла перед его внутренним взором так ясно, что он чуть не вздрогнул. — Papa отдал за нее, кажется, тысячи полторы рублей. «Золотошвейка». Девушка-вышивальщица, сидит у окна, и смотрит на улицу. В руках у неё игла, а в глазах… в глазах такое ожидание. Счастье ждёт, или что-то в этом роде. Или просто заказчика караулит.

— И где та картина сейчас? — спросил Зуров, и в его голосе прозвучала не праздное любопытство, а что-то тревожное.

— Не знаю. Если повезло — в музее.

— Вот видишь! — Зуров ударил ладонью по колену, и звук вышел сухим, хлёстким. — Картину спасти непросто. А ожерелье… ожерелье можно спокойно положить в карман, и увести из Москвы в Париж! Оно как душа — свободное.

— Интересная идея, — вежливо согласился Арехин. Ему вдруг стало не по себе. Разговор о душах и ожерельях, о прошлом, которое можно унести в кармане, казался ему зловещим. Он решил сменить тему. — Ты сказал, что этот индеец — твой дядя?

Тот, кого он назвал Бальтазаром, стоял неподвижно. Его лицо, цвета старой бронзы, было непроницаемо. Казалось, он не просто следил за лодками, а слушал что-то — может, голоса в воде, может, шёпот ветра.

— Дядя моей жены. Брат её отца. Они ведут дело на пару, её отец, Филипп, и Бальтазар. Но Бальтазар бездетен, и потому привязан к моей жене, как к родной дочери. Сильно привязан. У них свои счёты с миром, у этих людей. Своя кровь, свои духи.

— А жена… — начал Арехин, чувствуя, что ступает на зыбкую почву.

— Беатриче? — лицо Зурова смягчилось, и в его глазах, обычно колких и насмешливых, вспыхнул тёплый огонёк. — Она креолка. Отец, Филипп, чистокровный арауканин, гордый, как чёрт. А мать — наполовину испанка, из знатной, но обедневшей семьи. Умерла давно. Сейчас Беатриче в Монтевидео, у неё кузина замуж выходит, нужно помочь с подготовкой. Женские дела.

— А ты? — удивился Арехин. — Почему не с ней?

— Свадьба через неделю. Успею. «Медузе» нужен хозяин, а ныряльщикам — глаз. Без глаза тут всё быстро разваливается. Воруют, ленятся. А Бальтазар… он больше смотрит в воду, чем на людей.

— На «Медузе» пойдёшь в Монтевидео?

— «Медуза» — рабочая лошадка, — усмехнулся Зуров. — Ей трудиться полезно. Нет, я пароходом. Чистеньким, с рестораном и дамами в шляпках. Пассажир — это звучит гордо!

Он рассмеялся, но смех его был коротким, обрывистым. И в его глазах, когда он обвёл взглядом свою «Медузу», свой мутный залив, своих молчаливых индейцев, читалось нечто иное. Не гордость пассажира, а глубокая, животная связь хозяина со своей территорией. С этим куском жёлтой воды, вонючих раковин и тихих, всевидящих людей. И Арехину вдруг показалось, что Зуров не сбежал от своего прошлого. Он просто нашёл для него другую, более подходящую банку. Банку побольше, поэкзотичнее. Но стены у этой банки, хоть и невидимые, были такими же прочными. И самое страшное, что, похоже, Зуров это понимал. И принимал. Как принимают неизлечимую болезнь или пожизненный приговор.

Они помолчали. Тишина, нарушаемая лишь плеском воды о борт «Медузы» и далёкими криками чаек, была густой, тягучей, как мёд. Хорошо сидеть в тени, в удобном соломенном кресле, и смотреть, как трудятся другие. Покой. С высоты палубы работа ловцов жемчуга казалась не работой, а забавой, почти игрой. Вот они ныряют с лодок, их смуглые тела на мгновение замирают в воздухе, а затем бесшумно, почти без брызг, исчезают в жёлто-зелёной пучине. Плавают там, в мутной толще, где скрывается и жизнь, и смерть. Прямо как мальчишки в Одессе летом, у Чёрного моря. Только здесь внизу не прохладная лазурь, а акулы, жемчужные раковины и Бог знает что ещё.

— И как тебе всё это? — наконец нарушил молчание Арехин. Его взгляд был прикован к одному из ныряльщиков, который слишком долго не появлялся на поверхности. Секунды растягивались, становясь резиновыми.

— Хозяйство-то? — Зуров мотнул головой, отгоняя назойливую муху. — Ничего, нормально. Как велосипед, главное — набрать скорость, дальше легче. Я набрал. Если бы не одно «но». Профсоюзы, брат, воду мутят. Подбивают моих ныряльщиков вступать в их ряды. Шепчут им в уши: Педро Зурита из вас кровь пьёт, наживается трудами вашими, грабит! Но профсоюз даст отпор этому живоглоту! Слова, слова… Они как черви: проникают под кожу и начинают точить изнутри.

— А ты сильно пьёшь кровь? — спросил Арехин.

— Самую малость, — усмехнулся Зуров. — Каплю-другую-третью. Предприятие это, в общем-то, вроде семейной артели. Ныряльщики, они ведь тоже арауканцы, многие — родственники Бальтазара. Кровные или через двадцать колен — не суть. Они имеют свой процент от добычи. Честный процент. Как там они между собой делят деньжищи, я не вмешиваюсь. Сами разберутся. Моё дело — порядок, дисциплина. И защита от чужих.

— А нужно защищать? — Арехин посмотрел на безмятежную, на первый взгляд, гладь залива.

— Об-я-за-тель-но, — растянул Зуров, и его глаза сузились, словно вспоминая что-то. — Лихих людей много везде. Как тараканы. Лезут из всех щелей. Сейчас-то поутихли,