Танака стоял у моста, ведущего к Гинзе, в лёгком тёмном костюме, сшитом в ателье Асакусы. Жаркий воздух лип к коже, рубашка пропиталась потом, но он старался не обращать на это внимания. В руках он сжимал свёрток, завёрнутый в простую коричневую бумагу, внутри которого лежала записка, составленная за последние недели с особой тщательностью. Это был его второй шанс убедить Акико, и он знал: третьего может не быть.

Танака не видел её с той напряжённой встречи у храма три недели назад. Тогда её холодный отказ и гневный взгляд заставили его сомневаться, прочла ли она первую записку или просто сожгла её, как обещала. Но вчера через связного — пожилого торговца рыбой, прячущего сообщения в корзинах с макрелью, — пришёл сигнал: Акико согласилась встретиться. Не в чайном доме, где её могли заметить агенты Кэмпэйтай, а в маленьком саке-баре «Идзуми» в переулке, в двух кварталах от Гинзы. Это место было неприметным: деревянная вывеска с облупившейся краской покачивалась на ржавых цепях, узкие окна, затянутые рисовой бумагой, пропускали тусклый свет, а запах жареного кальмара и соевого соуса пропитал всё вокруг. Танака знал, что выбор не случаен — Акико была осторожна, и это место, скрытое в тени Гинзы, было идеальным для тайной встречи.

Он пришёл раньше, заняв столик в углу, подальше от входа и любопытных глаз. Бар был полон: несколько рабочих в потрёпанных кепках пили саке и громко спорили о ценах, пара купцов в строгих кимоно обсуждала поставки шёлка, а одинокий старик у стойки листал потрёпанный журнал, потягивая саке из маленькой чашки. Танака заказал саке, но едва притронулся к нему, делая вид, что пьёт, чтобы не привлекать внимания. Его глаза скользили по залу, выискивая подозрительные фигуры. Кэмпэйтай могли быть повсюду: бармен, слишком медленно вытирающий бокалы, посетитель, читающий одну страницу газеты дольше обычного, или женщина в углу, чьё кимоно было слишком дорогим для этого заведения. Танака поправил воротник рубашки, чувствуя, как пот стекает по спине, и крепче сжал свёрток на коленях, его углы уже помялись от напряжённых пальцев.

Когда Акико вошла, зал словно затих. Она была одета скромнее, чем в чайном доме: тёмно-зелёное кимоно с узором из листьев клёна, без вычурных украшений, и простой зонтик, сложенный в руке, словно случайный аксессуар. Её волосы были убраны в низкий пучок, заколотый деревянной шпилькой, а лицо без макияжа выглядело моложе, но её глаза выдавали напряжение. Она заметила Танаку сразу, но не подошла, а остановилась у стойки, заказав кружку ячменного чая. Взяв кружку, Акико направилась к его столику.

— Господин Танака, — сказала она, садясь напротив и ставя кружку на стол. — Вы упрямы, как вода, что точит камень. Я думала, после встречи в храме вы оставите меня в покое.

Танака слегка улыбнулся, стараясь скрыть, как сильно бьётся его сердце. Он заметил, как её пальцы, державшие кружку, чуть дрожали, выдавая волнение, несмотря на спокойный тон.

— Я не могу позволить себе отступить, госпожа Акико, — ответил он тихо, наклоняясь чуть ближе, чтобы их не услышали. — Слишком многое поставлено на карту. Япония на краю пропасти, и вы это знаете не хуже меня.

Акико посмотрела на него, её брови слегка приподнялись, а губы сложились в тонкую линию. Она сделала глоток чая, её движения были медленными, почти театральными, словно она тянула время, чтобы собраться с мыслями. Танака заметил, как её взгляд скользнул по залу, проверяя, не следят ли за ними. Её осторожность была знакомой — она не доверяла никому, и это давало ему слабую надежду. Если бы она собиралась выдать его, она бы не была так насторожена.

— Вы говорите о пропасти, — сказала она наконец, её голос стал тише. — Но знаете ли вы, что я хожу по её краю каждый день? Кэмпэйтай следят за мной, господин Танака. Они знают, что Хирота бывает в «Сакура-но-хана». Они знают, что он говорит со мной, пусть и о пустяках. Если я сделаю хоть один неверный шаг, они схватят меня. И вас. Почему я должна рисковать своей жизнью ради ваших идей?

Танака почувствовал, как его горло сжалось. Её слова были правдой. Просить её о помощи значило подставить её под удар, и он это знал. Но у него не было другого пути. Он положил свёрток на стол, прикрыв его ладонью, чтобы он не бросался в глаза случайным посетителям.

— Потому что, Акико, — он снова назвал её по имени, и её глаза чуть расширились от неожиданности, — вы не просто певица. Вы слышите, о чём шепчутся в чайном доме. Вы видите, кто приходит и уходит. Хирота доверяет вам, пусть даже в мелочах. Если мы не остановим это наступление, война поглотит всех нас. Вы потеряете больше, чем сцену и аплодисменты.

Акико посмотрела на свёрток, её пальцы сжали кружку чуть сильнее, костяшки побелели. Она молчала, и тишина между ними становилась тяжёлой, как жаркий воздух, пропитанный запахом саке и жареной рыбы. В баре звенели бокалы, кто-то громко рассмеялся у стойки, а сямисэн в углу заиграл новую мелодию, тоскливую и протяжную, словно оплакивая уходящую весну. Но для Танаки эти звуки стали далёкими, словно из другого мира.

— Вы думаете, я не знаю о войне? — сказала она наконец, её голос был почти надломленным. — Мой брат, Кэндзи, был в Маньчжурии. Он писал мне письма, полные надежды, о том, как вернётся и мы поедем к морю в Камакуру. Он обещал привезти мне ракушку, большую, с перламутровым отливом. Он не вернулся. Я пела на его похоронах, господин Танака, и каждый раз, когда я пою, я вижу его лицо — его улыбку, его глаза. Но это не значит, что я готова стать вашей марионеткой и рисковать всем, что у меня осталось.

Танака почувствовал укол вины. Он не знал о Кэндзи, но её слова подтвердили его догадки — за её холодностью и сарказмом скрывалась боль. Он наклонился ещё ближе, его голос стал мягче, словно он пытался достучаться до её сердца:

— Я не прошу вас быть марионеткой, Акико. Я прошу вас быть человеком, который может изменить ход истории. Эта записка, — он слегка подвинул свёрток к ней, — содержит факты: разведку о советских войсках в Маньчжурии,