Иван подошел к окну. Город за окном будто вымер. Люди застыли на улицах, столпились у репродукторов. Потом пошел снег — крупный, тяжелый, будто сама природа оплакивала случившееся.

В институте на следующий день был стихийный митинг. Студенты и преподаватели, с бледными, потрясенными лицами, клялись отомстить «врагам народа». Говорили о происках троцкистов, зиновьевцев, фашистских агентов. В воздухе витали гнев и страх — странная, удушающая смесь.

К Ивану подошел Леша. Его добродушное лицо было искажено яростью.

— Сволочи! — срывался его голос. — Такого человека! Убить! Да их всех к стенке поставить надо!

Иван смотрел на него и видел в его глазах не только гнев, но и животный, неподдельный страх. Страх перед невидимым, непонятным злом, которое пришло в их упорядоченный мир.

— Успокойся, Леша, — тихо сказал Иван. — Все будет хорошо. Власть разберется.

Он не мог сказать ничего другого. Он не мог объяснить, что эта смерть — лишь первый акт великой трагедии. Что волна арестов и подозрений уже набирает силу. Но он знал и другое — для таких, как они, для ученых, врачей, рабочих, главным щитом останется их работа. Их реальный, осязаемый вклад в будущее страны. Под угрозой были лишь террористы. Настоящие враги нации. И система должна была ответить. И она ответит. Иван, помня курс истории — знал, что «Большой террор», это не про борьбу с народом, а про борьбу с врагом. Хотя ему и сложно в это верилось.

Вечером он снова стоял у окна. Город погрузился во тьму и тишину комендантского часа. Снег продолжал идти, застилая белым саваном крыши, тротуары, трамвайные пути. Огни Невского проспекта погасли.

Контраст был оглушительным. Вчера — спасенный ребенок, триумф науки, личное счастье. Сегодня — смерть, страх и тяжелая, давящая тень, легшая на весь город. На всю страну.

Он мысленно перебирал планы: диссертация, капельница, пенициллин, новые лекарства. Это был его фронт. Его способ сражаться. И он не собирался отступать.

Глава 24

Ритмы новой эпохи

Первые дни декабря выдались на удивление тихими, словно огромный город, оглушенный трагедией в Смольном, затаился, замер в ожидании. Но жизнь, вопреки всему, брала свое. Снег, шедший в ту роковую ночь, укрыл Ленинград пушистым, немым саваном, а к утру превратился в привычную зимнюю грязь под ногами тысяч спешащих по своим делам людей. Шок постепенно рассасывался, уступая место будничной суете, в которой, однако, теперь постоянно присутствовал легкий, почти неосязаемый привкус тревоги. Он витал в воздухе, читался в быстром, чуть исподлобья взгляде прохожих, слышался в приглушенных интонациях разговоров.

Иван стоял у окна в лаборатории Ермольевой, глядя, как дворник сгребает снег. Внутренний циник, Горьков, скептически отмечал: «Ну вот и началось. Теперь понесется». Но Лев Борисов, уже прочно сросшийся со своей новой сущностью, гнал эти мысли прочь. Его миссия не терпела паники. Она требовала действия, упорства, холодного расчета. И первые плоды их титанического труда уже зрели здесь, в стерильной прохладе лаборатории.

Успех со спасением мальчика Сережи был не единичным чудом, а прорывом, который нужно было превратить в систему. Под строгим, взыскательным взором Зинаиды Виссарионовны Ермольевой и при ежедневном кураторстве Ивана, в изолированном бараке больницы им. Мечникова начались плановые клинические испытания «Крустозина». Двадцать пять человек с тяжелейшими формами инфекций, которых традиционная медицина 1934 года уже списала со счетов, стали первыми солдатами в этой битве.

Это была не парадная картина триумфа, а суровая, ежедневная работа. Иван, Катя и дежурившие с ними медсестры проводили у коек долгие часы. Они боролись не только с болезнью, но и с собственными страхами.

Одним из пациентов был не молодой рабочий с завода «Красный выборжец» с обширной флегмоной бедра. После второй инъекции у него внезапно поднялась температура, появилась крапивница. Катя, заметившая это первой, с тревогой посмотрела на Ивана.

— Анафилаксия, — тихо сказал он, почувствовав холодок внутри. — Аллергическая реакция. — Адреналин, сейчас же! — голос Ивана прозвучал с новой, металлической нотой, от которой Сашка вздрогнул и бросился к аптечному шкафу. Следующие минуты спрессовались в один сплошной мышечный спазм. Иван, не глядя, протянул руку — и в нее тут же лег холодный цилиндр шприца. Его пальцы, холодные и точные, сами знали, что делать, пока сознание фиксировало лишь прерывистый хрип рабочего и белое от ужаса лицо Кати.

Следующие минуты были сумасшедшей гонкой. Иван, вспоминая протоколы из своего прошлого, руководил действиями. Адреналин, прототип антигистаминного препарата, который с трудом раздобыли в аптеке… Рабочий бредил, его тело покрылось красными пятнами. Но через час кризис миновал. Это был ценный, хоть и пугающий урок — их оружие было неидеально, оно требовало точного знания и готовности к любым неожиданностям.

Но были и победы, которые перекрывали все трудности. Молодая женщина с послеродовым сепсисом, которую уже отпевали в соседней палате родственники, на третьи сутки терапии открыла глаза и попросила пить. Пожилой профессор, скептически наблюдавший за экспериментом, снял очки и, молча, крепко пожал руку сначала Ермольевой, а потом и Ивану. В его глазах стояли слезы.

— Я сорок лет практикую, — прошептал он. — И никогда не видел ничего подобного. Вы… вы воскрешаете мертвых.

К концу месяца были подведены первые официальные итоги. Из двадцати пяти безнадежных больных двадцать один либо полностью выздоровел, либо демонстрировал кардинальное улучшение. Статистика, холодная и беспристрастная, гласила: 85% эффективности. Среди медперсонала больницы за Иваном и Ермольевой прочно закрепилась слава «чудесников», но они-то знали, что это чудо было рукотворным, рожденным в пробирках, у плиток с печами и в бессонных ночах у постелей больных.

Ветер прогресса дул не только в больничных палатах. На заводе «Красногвардеец», окрыленные успехом шприцев, инженеры под руководством новой начальницы экспериментального цеха — Людмилы Павловны, женщины с острым, цепким умом и руками, вечно испачканными машинным маслом, — представили на суд Жданова и Ивана три опытных образца системы для внутривенных вливаний.

Совещание проходило в том самом кабинете директора Козлова, где когда-то решалась судьба шприца. На столе лежали три конструкции, каждая из которых была воплощением определенной философии.

Первый образец — полностью стеклянный, изящный, как химический прибор, с тонкими прозрачными трубками и гравированной шкалой. «Надежный, стерильный, но хрупкий и дорогой, как сам чёрт», — доложил один из инженеров. — Одна качка грузовика по фронтовому бездорожью — и одни осколки'.

Второй — комбинированный. Стеклянный резервуар, но уже с резиновыми трубками и простым винтовым зажимом. Прототип той самой капельницы, что на десятилетия станет стандартом во всем мире. «Золотая