Лёха, как всегда, взялся за дело быстро и основательно. Он организовал китайцев, заставив их мыть, чистить и заправлять самолёты, пока те не начали проклинать все немецкие алфавиты, нарисованные на бортах иероглифами. Его бывший стрелок, а ныне уважаемый механик Валентин Андреевич в какой-то момент взмолился:

— Хренов! Изыди в жопу отсюда! Сколько можно добро на дерьмо переводить!

На второй день двигатель наконец заурчал — обиженно, с китайским акцентом, но всё же заурчал.

Взлетел Лёха осторожно, будто проверял, не разойдётся ли самолёт по швам при первой же попытке вспомнить молодость. Воздух держал «Хенкель» терпимо, но с таким выражением лица, как у чиновника, работающего сегодня за одну только зарплату.

Впечатления? Да никаких. Самолёт летел. Наверное, он даже мог сбрасывать бомбы. Да, удобство пилота по сравнению с его СБ впечатляло, но… дальше шли одни «но».

Особенно Лёху поразила идея выдвижной нижней башенки стрелка. Сумрачный тевтонский гений не подвёл.

Самолёт, до того хорошо державшийся в воздухе, вдруг стал напоминать старого осла, которому на спину поставили пианино. Скорость зверски упала, управление превратилось в мучение, а стрелок, выглянув наружу из своей опущенной в поток будки, выразил эмоции лицом, с которым обычно выражают просьбу вернуть билет.

— Наверное, переделают к сорок первому, — решил Лёха и написал позитивную реляцию, отметив плюсы и мимоходом упомянув минусы. Глядишь, и привлечёт внимание к этой лайбе кого-нибудь из начальства, — подумал он.

Март 1938 года. Аэродром Ханькоу, основная авиабаза советских «добровольцев».

А буквально следующим утром Лёха остановился посреди полосы, будто наткнулся не на самолёт, а на призрак из будущего. Перед ним стояла машина, которую он меньше всего ожидал увидеть в Ханькоу, сверкая на утреннем солнце гордостью в каждой заклёпке.

— Хрена себе! Дэ-бэ-третий! — протянул он, прищурившись. — Надо же… Они уже летают! А я думал, их только к самой войне пустят в серию…

Он подошёл ближе, с тем осторожным уважением, с каким кавалер подходит к даме, чьё имя давно вычеркнуто из записной книжки, но всё же иногда приятно вспоминается по ночам. Самолёт стоял у ангара — длинный, серебристый и горделивый. На фоне местных потрёпанных СБ он выглядел, как посол цивилизации, случайно заглянувший на деревенскую свадьбу в китайскую глуши.

Лёха обошёл его по кругу, медленно, придирчиво, как портной осматривает новый заказ — из уважения к делу и любопытства к мастерству.

Он с изумлением прочитал написанное — Полярная трасса «Главсевморпути» — краской, которая, кажется, замёрзла ещё при нанесении.

— Бл***ть! Где Северный морской путь и где центр ж**ы Китая! — подумал наш герой.

Под ней — аккуратный латинский номер USSR–6988 и чуть сбоку — красивое написанное слово Аэрофлот.

Лёха хмыкнул:

— Маскировка, как всегда, наше всё. Умеют же наши — на любую боевую морду натянуть гражданское лицо. От японцы удивятся, когда им на головы вместе с почтой бомб насыпят!

Он поднялся по трапу, постучал по борту ладонью — чисто из любопытства.

— Эй! Есть кто живой?

Ответ пришёл откуда-то из носа самолёта — с хрипом и возмущением, будто из трубы ассенизационного коллектора:

— Кому там неймётся! Поспать не дадут! По рогам давно не получали, китаёзы неугомонные!

Лёха замер и задумался. Голос был знаком до боли — с той самой интонацией, которую он слышал не один и не два раза… и даже в полёте. Мозг озарило прозрением.

Наш герой прищурился и что есть сил крикнул в ответ, вложив в голос командирский металл и веселье старого приятеля:

— Совсем нюх потерял! Наглая усатая морда! Как с командиром разговариваешь⁈

Из кабины показалось лицо — действительно усатое, сердитое и зевающее, как у медведя, вытащенного из берлоги раньше срока. Лицо замерло, пригляделось к Лёхе:

— Видали мы таких командиров! Таких командиров мы вертели на… — в нём отразились узнавание, затем потрясение, а потом ликование, граничащее с безумием.

— Ну и ни хрена себе! — прохрипела заспанная морда. — И правда командир!

На мгновение повисла пауза — такая, когда даже воздух замирает, пытаясь осознать происходящее. А потом Кузьмич, потому что это мог быть только он, вдохнул во всю грудь и заорал так, что было слышно на другом конце аэродрома: заправщики бросили канистры, а китайцы у кухни в ужасе уронили кастрюли.

— Команди-и-ир!!! — проревел он голосом, способным перекричать гром и сбить японский разведчик в небе. — Живой!!!

Глава 23

Какие… дети! Фашисты!!!

Конец марта 1938 года. Аэродром Ханькоу, основная авиабаза советских «добровольцев».

Вдоволь наобнимавшись, друзья почти час перебрасывались новостями, словно два старых почтовых ящика, в которых за годы накопилось столько писем, что теперь они с радостью выбалтывали их друг другу, не дожидаясь ответа собеседника.

Оказалось, что по возвращении в Москву Кузьмич проявил чудеса дипломатии и житейской смекалки. Воспользовавшись советом Лёхи, он принялся раздаривать мелкие испанские сувениры — ручки, зажигалки, ежедневники. Для Лёхи, человека с багажом из будущего, это были безделушки, а вот для Москвы тридцать седьмого — настоящие сокровища. В эпоху, когда даже авторучка могла повысить общественное положение, а иностранная зажигалка придавала ореол мировой важности, Кузьмич стал ходячим символом успеха.

— Я тебе скажу, Лёха, — делился он, подмигивая, — одна ручка с надписью «Barcelona» заменяет три допроса о международной дружбе.

Результат не заставил себя ждать. Профсоюз оценил столь тонкий вклад в укрепление дела интернационализма, и Кузьмич получил путёвку в санаторий на Чёрное море для всей семьи аж на полтора месяца.

— И вот, брат, представь, — рассказывал он с восторгом, — я впервые понял, что на море можно не только мёрзнуть, но и купаться.

Вернувшись из санатория посвежевшим, округлившимся и слегка разнеженным, Кузьмич внезапно задумался, не зря ли вообще вернулся в свой Архангельск. Да и жена ему изрядно увеличила плешь, напоминая, что могла бы жить в Крыму. Казалось, лысина у Кузьмича появилась не от шлемофона, а от семейного благополучия.

Когда судьба подкинула шанс уйти из флота «по состоянию здоровья», Кузьмич даже не стал возражать. Перед самым уходом из флота ему, как человеку заслуженному и, по выражению начальства,