Аурелиус появился в мире людей более века назад, приняв облик человека, чья харизма и тонкое понимание человеческой природы позволяли ему манипулировать даже самыми стойкими. Его настоящее имя не знали даже те, кто служил ему, а прошлое терялось в лабиринтах легенд и слухов. Он не был демоном в привычном смысле, но его существование подчинялось правилам, о которых люди не подозревали. Он знал все оттенки желания и ужаса, он слышал, как шепчут мысли его пациентов, и знал, когда приходит их момент.

Его влияние распространялось далеко за пределы стен этой клиники. Он работал с элитой, с теми, кто управлял судьбами людей, с теми, кто хотел большего и был готов на сделку ради удовлетворения своих самых тёмных фантазий. Он не предлагал ничего – люди сами приходили к нему, тянулись, не понимая, что принимают участие в чём—то куда более глубоком, чем могли себе представить.

Когда—то давно Аурелиус был обычным человеком, а может, просто хорошо играл эту роль. Он познал страх и силу власти, научился подчинять, но не через грубую силу, а через тонкое и незримое влияние. Он изучал каждого, кто приходил в его кабинет, наблюдал за реакцией, за малейшими изменениями в голосе, взгляде, дыхании. Он видел, кто слаб, а кто опасен, кто готов перейти границы и кто ещё колеблется. Его искусство заключалось в том, чтобы вести человека туда, где он больше не мог остановиться.

Некоторые говорили, что Аурелиус бессмертен, что он жил задолго до нынешней эпохи. Кто—то утверждал, что он – всего лишь инструмент Лифтаскара, подчинённый высшей воле. Истина была глубже: он сам решал, кому служить, и никто не мог заставить его идти против собственной воли. Он создавал мир вокруг себя, мир, в котором люди терялись, мир, где страх и наслаждение сплетались воедино.

Сегодня он чувствовал тревожные сигналы. Что—то менялось. Ему не нужно было видеть или слышать – воздух в стенах его владений вибрировал, отражая присутствие чужой воли. И этот день не был таким, как все. Он знал, что ночь принесёт перемены.

Миркан стоял напротив здания, недвижимый, как статуя, высеченная из самой ночи. Он уже оставил за собой разрушенные бордели, вычистил притоны, где демоницы заманивали новых жертв. Теперь пришло время уничтожить источник, вырвать с корнем саму возможность отбора.

Его взгляд скользил по фасаду здания, задерживаясь на высоких узких окнах, через которые не пробивался свет. Здесь, в этих стенах, решались судьбы. Не только тех, кто переступал порог, но и тех, кто правил в другом мире.

Среди прочих Миркан чувствовал и присутствие самого Аурелиуса. Он знал, что тот не спит. В отличие от обычных людей, этот человек – если его вообще можно было назвать человеком – не нуждался в отдыхе. Его разум работал иначе. Он видел страхи других и подстраивал под них свою тактику, он мог менять личину в зависимости от собеседника, говорил разными голосами, играл роли безупречно. Те, кто приходили к нему, редко осознавали, с кем имели дело.

Сейчас, за этой стеной, он, вероятно, изучал записи новых пациентов, планировал, кого можно «забрать», кого ещё следует подготовить, а кому уготована иная судьба. Миркан знал это, чувствовал, как струится в воздухе плотная, почти вязкая энергия. В каждом камне, в каждой стене этого здания был впитан страх.

Оно отторгало его, как чужеродный элемент. Но страх был не для него.

Коридоры клиники напоминали анатомию огромного, спящего, но всё ещё дышащего организма. Они тянулись бесконечной сетью узких, стерильных проходов, стены которых были покрыты слоем бледного лака, настолько гладкого, что на них не оставались следы. Пол устилали идеально подогнанные плитки, их стерильность нарушалась только приглушёнными тенями, которые отбрасывали редкие, тускло мерцающие лампы. Воздух здесь был густым, тяжёлым, пропитанным смесью антисептика, едва уловимой химической горечи и чем—то более глубоким, трудноуловимым, похожим на запах старой бумаги и разлагающейся плоти.

Миркан двигался быстро, но не спеша, не издавая ни единого звука. Его шаги были частью этого мрака, его дыхание растворялось в напряжённом воздухе, а сама его фигура словно растворялась в зыбком полумраке коридоров. Это место гудело в такт его присутствию, перегоняя воздух через вентиляционные шахты с монотонным, еле слышным свистом. Казалось, что само пространство здесь знало о его присутствии, но не решалось его отвергнуть.

Здесь всё было продумано так, чтобы человек терял себя ещё до того, как встретится с хозяином. Расположение дверей, ровные, чуть изогнутые линии стен, мягкий рассеянный свет, не позволяющий взгляду фокусироваться на чём—то конкретном, – всё создавало иллюзию безопасности, скрывая настоящий смысл этого места. Оно было клеткой, но без решёток. Ловушкой, которая заманивала вглубь, позволяя человеку думать, что он сам выбирает этот путь.

Кабинет Аурелиуса находился в самом сердце этого лабиринта. Он был словно центр гравитации, точка, вокруг которой закручивалась вся структура здания. Это не просто помещение, это символ власти, место, куда приводили тех, кто уже не мог уйти. Дверь перед ним была массивной, но без нарочитой тяжести. Она выглядела почти невесомой, но её гладкая, отполированная поверхность, словно выточенная из цельного куска чернёного металла, внушала уважение.

Когда Миркан толкнул её, сопротивления не было. Дверь распахнулась плавно, пропуская его внутрь, будто приглашая в последний зал перед неизбежным.

Кабинет был большим, но не из тех просторных помещений, которые кажутся бесконечными. Здесь всё было точно, подобрано с таким вниманием, что любой, кто оказывался внутри, неизменно ощущал на себе невидимую нить, связывающую его с этим местом. Пространство было наполнено вещами, подчёркивающими не просто богатство, а власть.

Миркан сразу заметил стены, увешанные картинами. Это были не обычные произведения искусства, не классика и не современная живопись, а нечто совершенно иное. Изображения притягивали взгляд, завораживали, вызывая одновременно отвращение и странное, болезненное любопытство. Казалось, что сцены на них двигались, что линии смещались, стоило моргнуть. Женские и мужские фигуры сплетались, тела изгибались в невозможных позах, лица были то искажены агонией, то застывали в экстатической гримасе. Это был не просто разврат, не просто извращённые фантазии, это было что—то большее, нечто запретное.

Комната была обставлена с безупречным вкусом, но с той роскошью, которая не вызывала восхищения, а, напротив, подавляла. Бархатные кресла, массивный стол из чёрного мрамора, пол, устланный ковром с узором, напоминающим сеть древних алхимических символов. Всё здесь говорило о том, что