Она ждала его.

– Ты совсем охренел, Паша?! – раздался её голос, прежде чем он успел закрыть за собой дверь.

Жена появилась в дверном проёме, как всегда, разъярённая и готовая к битве. На ней был халат и выражение чистого негодования. Волосы на голове растрепались, руки сжались в кулаки, а голос дрожал от напряжения.

– Опять шлялся? Опять пил? А может, баб привёл? – выплёвывала она, топая босыми ногами по полу.

Зеркон смотрел на неё с лёгким любопытством, разглядывая её, словно в первый раз. Она была обычной женщиной, ничем не примечательной, уставшей от быта, от мужа, от самого себя. Но в её лице ещё теплился огонь – тот, что давно не вспыхивал, приглушённый годами неудовлетворённости и скуки.

– Ну что ты молчишь?! – продолжала она, приближаясь к нему, грудь её тяжело вздымалась от злости. – Ты хоть понимаешь, как ты мне надоел? Ты…

Он прервал её, шагнув вперёд, и прежде чем она успела увернуться, обхватил её запястья, притягивая к себе.

– Хватит, – произнёс он. Его голос был глубоким, вибрирующим, полным чего—то нового, не похожего на привычное звучание её мужа.

Она было дёрнулась, но замерла.

Её дыхание сбилось, она посмотрела на него, моргая, пытаясь осознать, что изменилось. Его глаза были другими – тёмными, глубокими, манящими.

– Отпусти меня, Паша, – но её голос звучал уже неуверенно.

Он не ответил. Просто наклонился ближе, ощущая её дыхание, тепло её кожи, напряжение в теле. Она не сопротивлялась, не отстранялась, только замерла, ожидая чего—то, чего даже сама не могла осознать.

Он поднял её на руки и легко, словно невесомую, отнёс в спальню.

Кровать, которая годами раздражала её своим скрипом, сегодня не имела значения. Всё, что наполняло её сознание, – его руки, его движения, его голос, растворяющий её в темноте ночи.

Она чувствовала, как её кожа реагирует на каждое его прикосновение, как дрожит от желания и предвкушения. Она забывала, кто он, кто она, забывала обо всём.

Когда он вошёл в неё, её дыхание сорвалось, и в этот момент исчезли все мысли, все претензии, вся злость. Был только ритм, движение, касания, стоны, смешанные с хриплым смехом.

Она пыталась понять, что с ней происходит. Где—то в глубине разума мелькнула мысль, что этого не должно быть, что это не её муж – но тело не слушалось разума. Оно отвечало на каждое его движение, ловило ритм, растворялось в нём, подчинялось ему так, как никогда прежде.

Его дыхание тёплыми волнами скользило по её коже, его губы касались её висков, его руки двигались уверенно, но без суеты – так, словно он знал, чего она хочет, даже лучше, чем она сама.

Она сжала простынь, её тело изогнулось, поддаваясь.

Кровать, которую она так ненавидела, снова скрипела, но теперь этот звук был частью их движения, частью этой симфонии. Её стон смешивался с этим скрипом, делая его музыкальным, превращая его в аккомпанемент их слияния.

Всё, что было до этого, исчезло – обиды, скука, усталость. Она не думала, что может так чувствовать.

Когда она достигла вершины, её крик прорезал тьму, но Зеркон не стонал – он выл. Это был звук не человеческий, не принадлежащий этому миру – первобытный, древний, жуткий.

Но даже это не заставило её испугаться. Она закрыла глаза, запоминая это мгновение, зная, что никогда ничего подобного не испытает, потому что этой ночью с ней был не Паша.

Утро наступило без предупреждения, как и полагается в этом мире: без огненных знаков на небе, без парада тёмных сил. Простой серый московский рассвет, пахнущий дождём, несвежим кофе и отчаянием. Зеркон открыл глаза, прислушался к новым ощущениям, потянулся, осознав, что его новое тело по—прежнему мерзкое, и со вздохом принял неизбежность. Раз тело есть, его нужно использовать.

Паша Коркин, человек, которого он только что вытеснил из собственной жизни, провёл бы утро привычным образом: проснулся бы за три минуты до звонка будильника, тоскливо посмотрел в потолок, осознав, что снова надо на работу, оттянул бы момент подъёма, а затем, матерясь, начал бы собираться в спешке. Но сегодня Паша уже не владел ситуацией.

Зеркон не спешил. Он оделся медленно, с явным презрением к костюму, который висел на нём, как чужая кожа. Оценил в зеркале серое, заурядное лицо, криво улыбнулся и пошёл на работу, размышляя, что же можно сделать с этим жалким офисом, где каждый час – пытка для живых, а каждый рабочий день – крохотное самоубийство.

Дорога до офиса прошла в созерцании людей, суетящихся, стремящихся туда, куда им не хочется. Кто—то спешил к метро, кто—то нервно грыз пластиковый стаканчик с кофе, кто—то ругался в телефон, а кто—то просто стоял с потухшим взглядом, глядя в асфальт, словно искал смысл жизни в трещинах между плитами. Зеркону это нравилось.

Вход в офис встретил его привычной картиной: турникеты, сканеры, бесполезная охрана, вяло делящая друг с другом утренний выпуск сплетен. Коркин всегда чувствовал здесь себя куском картона, который проскальзывал между системами контроля, не оставляя следа. Зеркон же чувствовал себя богом в игрушечном мире.

Он вошёл в кабинет, где уже сидели такие же безликие менеджеры, словно тщательно расставленные друг напротив друга, чтобы вместе умирать от скуки. Никто не обратил на него внимания – разве что один коллега, посмотрев с дежурной тоской, пробормотал:

– О, Пашок, живой? Вчера как помятый был…

Зеркон не ответил. Он медленно прошёлся между столами, разглядывая людей, как коллекцию насекомых под стеклом. Эти маленькие, несчастные существа изо дня в день прожигали свои жизни ради бонусов и KPI, мечтая о выходных, которые и так проходили впустую.

Когда он подошёл к своему рабочему месту, сидевший рядом коллега, хмурый мужчина в рубашке с короткими рукавами, задумчиво постучал по клавиатуре и бросил очередную банальность:

– Сегодня пятница, пацаны, осталось немного потерпеть.

Зеркон посмотрел на него, покачал головой и пошёл дальше. Его начало раздражать это место. Вчерашний мир был хаотичным, живым: он вырывал людей из привычных рамок, заставлял визжать, корчиться, задыхаться в восторженной панике. А здесь – только офисные глупцы, которые уже похоронили себя заживо.

Но не всё потеряно. Впереди интересное развлечение: в коридоре появился начальник.

Григорий Семёнович, большой человек с ещё большей самоуверенностью. Лет пятьдесят, с жирной шеей, коротким носом и взглядом человека, который искренне убеждён, что он нужен этому офису. Он начинал с продажника, прошёл через кучи бесполезных курсов «Как вести за собой людей» и теперь ощущал себя царём маленького, но лично ему подконтрольного государства.

Его жирные пальцы всегда нервно барабанили