Пройдя коротеньким коридором (студия размещалась в бывшей конюшне, вернее, занимала её часть, и Арехину постоянно слышалось то конское ржание, то запах навоза, несмотря на то, что лошадей в ней не держали лет десять, с той поры здесь был и госпиталь для венерических больных, и склад москательных товаров и даже студия мастеров живописи, так что чистили его не раз, но чутьё есть чутьё), они оказались в небольшой комнатке, которая и служила буфетом. В ней был собственно буфет, то есть большой шкаф с едой и напитками, была буфетчица, дама неопределенного возраста со следами былых надежд на лице, а больше — фигуре, были столы, стулья и актёры, Толстой и Дорошевич. Большего от буфета и требовать нельзя.

— Итак, господа, с почином! — сказал Шаляпин.

— С почином, — согласился Толстой, и отложил блокнот, в котором, на глазок, написано было немало. Писал он карандашом, простеньким, с медным колпачком-наконечником, защищающим грифель от случайной поломки.

— По этому поводу предлагаю шампанского. Любезнейший, есть у тебя шампанское? — обратился он к буфетчице, одновременно давая понять, что пребывает в образе, поскольку обращается к буфетчице, словно к ливрейному лакею.

Буфетчица молча поставила на стол четыре чашки кофе по-военному, то есть из смеси ячменя, цикория, желудей и толикой, не более зернышка на чашку, натурального кофе.

— Итак, господа, за наш дебют, — не выходя из образа, Шаляпин взял простую дешёвенькую чашку, но как взял: казалось, в руке его хрустальный кубок с наилучшим шампанским, которое только бывает в мире.

Увы, подобное перевоплощение доступно не всем. Арехин пил эрзац-кофе, и никакой шампанской благодати на него не сходило. Зато голова сохранялась ясной, а это-то и требовалось.

— Вы, Фёдор Иванович, как единственный среди нас профессионал, скажите прямо: выйдет из этого дела что-нибудь, или все это пустая суета? — спросил Толстой. — Мне семью содержать нужно.

— Скажу, — согласился Шаляпин, поставив чашку на стол. — Если у вас сейчас отходит поезд, который доставит в надежное, солидное место — бросайте всё и бегите на поезд. Но если ваше положение, скажем так, неопределённое, то веселитесь от души, старайтесь получить удовольствие, а опыт вы получите независимо от желания. Нет, никаких огромных барышей ждать вам я не советую. Хорошо, если заработаете столько, сколько за это время заработает мастеровой средней руки. Но много ли среди нас мастеровых? Нет, господа, наша цель здесь — не заработать.

— А какая?

— Учиться, учиться и ещё раз учиться жить сызнова. Не кое-как, не мастеровым средней руки, тем более не кучером или шоффэром (Шаляпин нарочно исказил последнее слово). Люди искусства должны жить искусством, стремиться не ниши выискивать, а вершины завоевывать. И потому мой добрый совет: старайтесь. Представьте, что фильму эту будут смотреть не пражане, венцы и берлинцы, а сама судьба. Возможно — только возможно! — нам и удастся снискать толику её благосклонности.

— Хорошо, мы поняли, — сказал Дорошевич. — Поняли и благодарны за совет. Но вам-то это зачем? Вы — звезда мировая, вас хоть сегодня ждут в Париже или в Милане.

— В Нью-Йорке, — поправил Шаляпин. — Через две недели я отправляюсь в Америку на гастроли.

— Тем более.

— Синематограф даёт возможность проверить, чего я стою без голоса, — Шаляпин вернулся к кофе, давая знать, что хочет помолчать. Побыть без голоса.

Помимо кофе, на столе была и ваза с печеньем. Шаляпин взял одну печенюшку, Дорошевич — две, Толстой же съел все остальные, а что не съел — положил в карман. Сразу видно человека, осознающего долг перед семьёй.

Арехин был не голоден, к тому же за последнее время он набрал два лишних фунта: все-таки сидеть сиднем часами за шахматным столиком не самое здоровое дело. Во время турнира он позволял себе и шоколад, и икру, и прочие деликатесы — мозгам нужно питаться, дабы быть во всеоружии. Потому ячменно-желудёвый кофе и печенюшки, из которых ему не досталось ни одной, его не смутили.

Как только последняя печенюшка исчезла в руке Толстого, их позвали на съёмочную площадку.

Процесс, как и говорил Шаляпин, действительно оказался изнурительным, хотя самому Арехину и со стула вставать не приходилось. Сиди истуканом, разве что изредка, как бы случайно, шевельни бесцельно рукой или выразительно моргни, чтобы искушённый зритель понял: с этой куклой всё сложней, чем кажется.

А на переднем плане разворачивались драматические события: люди заламывали руки, тяжело и протяжно вздыхали, пили шампанское (на самом деле сельтерскую воду), бросали в лицо перчатки, подносили к виску миниатюрные пистолеты, а к носу — флаконы с нюхательными солями. Было жарко, свои градусы добавляли кинопрожекторы, бьющие в лицо нестерпимым светом. Но актёры терпели, терпел и Арехин, радуясь, что из контактных линз он выбрал самые тёмные. Сцены снимались вразбивку, и Арехин, сидя в своём углу, ради развлечения составлял различные варианты фильмы, чередуя события то так, то этак. Любопытно, однако, было бы выпустить три, а то и пять вариантов фильмы, отличающиеся друг от друга технически лишь порядком сцен, а в итоге получилось бы три или пять различных историй. И ведь выгоды какие были бы! Интересно, почему до него никто до подобного не додумался? Инерция мышления или есть подводные камни, которых он не знает?

Наконец, первый съёмочный день завершился: у оператора кончилась плёнка.

Актёры неспешно разгримировывались в крохотной комнате, которую торжественно величали «артистической уборной». Единственный студийный гримёр не в силах был помочь всем, и занимался преимущественно Толстым. То ли Толстой показался ему самым беспомощным, то ли, напротив, самым властным.

Шаляпин подошёл было к Арехину, желая помочь, но с удивлением увидел, что тот управился сам.

— Вы, верно, играли в любительских спектаклях? — спросил он.

— Некоторым образом, — Арехин сменил линзы на очки, и был тому рад несказанно. Кокаин кокаином, а глаза всё же режет.

— И всё-таки позвольте пару советов, — и Шаляпин поделился тайнами грима. Пригодятся.

Тем временем и все остальные привели себя в обычный, неартистический вид. Ассистент