Но самым тяжелым испытанием стал визит священника. Пожилой батюшка в черной рясе пришел навестить больных, как это принято в христианском мире. Он остановился у моей кровати и начал говорить о Боге, благословении и скором выздоровлении.

Я слушал, стараясь не выдать своего ужаса. Этот человек поклонялся Исе ибн Марьям, Иисусу, которого мусульмане почитали как пророка, но не как сына Божьего. Крест на груди священника казался мне символом заблуждения. Но память Бурного подсказывала правильные ответы, и я кивал, бормотал «Аминь» и даже позволил батюшке перекрестить меня.

Рука его была теплой и мягкой, рука писца, а не воина. В Аламуте наши наставники были суровыми горцами с мозолистыми ладонями. Здесь служители веры жили в комфорте и сытости.

На следующий день лекарь разрешил мне вставать и ходить по палате. Я начал методично изучать свое новое тело, проверяя его возможности. Мышцы откликались по-другому, но постепенно я находил способы заставить их повиноваться.

Попробовал встать на цыпочки и двигаться бесшумно. Получилось, хотя и не сразу. Тело Бурного выше и тяжелее моего прежнего, центр тяжести располагался иначе. Но принципы оставались теми же: мягко ставить ногу, перекатываться с пятки на носок, держать спину прямо.

Проверил гибкость, сел на пол и попытался коснуться лбом колен. Вышло с трудом. Европейцы явно не уделяли такого внимания растяжке, как воины Аламута. Пришлось тайно, когда никого нет рядом, делать упражнения для восстановления подвижности суставов.

Самым странным было обнаружить, что я помню молитвы, но христианские. «Отче наш» всплывал в памяти сам собой, словно я читал его с детства. А попытки вспомнить суры Корана натыкались на пустоту. Словно эта часть души осталась в прежнем теле, а новое приняло только светскую часть сознания.

На полке я нашел книгу, «Войну и мир» Толстого. Я открыл ее и с удивлением обнаружил, что читаю свободно. Буквы, которых я никогда не видел, складывались в слова, слова — в предложения. Память Бурного предоставляла не только язык, но и грамотность.

Но содержание книги заинтересовало меня. Описания балов, где мужчины и женщины танцевали вместе, держась за руки. Сцены, где дамы появлялись в обществе с открытыми плечами и руками. В моем прежнем мире такое поведение считалось неприличным даже между супругами.

Каждое утро медсестра, ее звали Анна Петровна, как подсказывала память Бурного, приносила таз с теплой водой для умывания. В Аламуте мы совершали омовение перед каждой молитвой, но здесь люди мылись по-другому.

Она показала мне кусок душистого мыла, белый брусок, пахнущий лавандой. В Персии мы использовали золу или специальную глину. Это мыло было гладким, скользким, и пахло как женские благовония.

— Господин поручик, а вы всегда были таким… осторожным? — спросила Анна Петровна, наблюдая, как я аккуратно намыливаю руки. — Словно впервые в жизни держите мыло в руках.

Я понял, что выдаю себя непривычным поведением.

— После травмы головы… многое кажется новым, — ответил я. — Врач говорит, это временно.

Она кивнула с пониманием. Удачное объяснение. Травма головы прощала многие странности.

В середине дня пришел полковой цирюльник, побрить и подстричь меня. Острая бритва в чужих руках возле горла заставила все мои инстинкты кричать об опасности.

В Аламуте мы никому не доверяли прикасаться к себе с оружием. Но Бурный привык к этой процедуре, и я заставил себя расслабиться.

Цирюльник оказался болтливым мужичком, который рассказывал сплетни из офицерской жизни. От него я узнал, что в полку поговаривают о возможной войне с Германией, что молодых офицеров готовят к особым заданиям.

Вечером, оставшись один, я попробовал медитировать, так, как учили в Аламуте. Сел прямо на жесткой больничной кровати, закрыл глаза, попытался успокоить дыхание.

Но состояние внутренней тишины не приходило. Слишком много чужих мыслей крутилось в голове, слишком много непривычных ощущений отвлекало внимание.

Зато я научился лучше управлять воспоминаниями Бурного. Мог вызывать их по желанию.

Детали военной подготовки, лица преподавателей, правила поведения в офицерском обществе. Постепенно роль поручика перестала быть маской и стала неотъемлемой частью меня.

К концу третьего дня я чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы поддерживать разговор с любым из посетителей, не выдавая истинного происхождения. Александр Бурный воскресал во мне, обретая плоть и характер.

Вскоре местный знахарь, которого называли лекарем, объявил, что завтра меня выпишут из лазарета. Состояние признали удовлетворительным, восстановление прошло поразительно быстро. Я готовился вернуться к обычной жизни, когда дверь палаты открылась, и на пороге появился высокий худощавый полковник с проседью в усах.

Глава 3

Знакомство

Я встал с кровати и вытянулся по стойке смирно, как того требовал устав. Полковник окинул меня взглядом человека, привыкшего оценивать лошадей на ярмарке. Методично, профессионально, но без излишней спешки.

— Вольно, поручик, — сказал он негромко и придвинул единственный стул. — Я полковник Редигер, если вы помните. Прошу, садитесь. И не смотрите на меня так, словно я пришел сообщить о конце света.

Я опустился на край кровати, держа спину прямо. Редигер достал серебряный портсигар и неторопливо закурил папиросу. Дым поплыл к потолку ленивыми кольцами.

— Как самочувствие, Александр Николаевич? И, пожалуйста, не отвечайте дежурными фразами о благодарности за внимание. Мне нужно знать ваше действительное состояние.

— Голова побаливает по утрам, господин полковник, но мысли ясные. Память восстановилась. Готов к службе.

— Посмотрим. — Редигер медленно выпустил дым. — Расскажите о последней неделе перед тем, как ваша лошадь решила заняться акробатикой. Не торопитесь, детали важны.

Я осторожно погрузился в память Бурного, боясь разрушить хрупкие образы.

— Дешифровка австрийских депеш у преподавателя Михайлова. Латинский квадрат с множественной подстановкой. — Я сделал паузу, усиленно изображая воспоминания, хотя отлично все помнил. — Справился за полтора часа, когда другие бились весь день.

— Хорошо. А семинар капитана Волынского по европейской дипломатии помните?

Ловушка. Изящная и простая.

— Никакого Волынского не было, господин полковник. Занятия вел подполковник Крылов. Анализ разведывательных донесений.

Редигер улыбнулся, как человек, получивший ожидаемый ответ.

— Отлично. Значит, ваши мозги не превратились в кашу. Видите ли, после травм головы иногда появляются ложные воспоминания. Врачи просили это проверить. — Он стряхнул пепел. — А теперь серьезно. Ваш доклад о Боснии. Что вы там написали?

— Пороховая бочка, господин полковник. — Память Бурного подсказывала факты четко и ясно. — Австро-Венгрия душит подчиненные народы принципом «разделяй и властвуй», Сербия тайно подливает масло в огонь через молодежные организации вроде «Млада Босна», а мы не можем остаться в стороне, не потеряв влияние на Балканах.

— И ваш прогноз?

— Конфликт неизбежен. Вопрос когда