— Моему сыну было восемь! — закричала она, а голос её сорвался и перешёл в вой.

Полицейский шагнул было вперёд, но напарник остановил его рукой.

— Ещё рано, — прошептал тот. — Смотри, но не вмешивайся.

Над толпой развевались обрывки плакатов. Один из них гласил: «To nie wiara, to hańba!» (Это не вера, это позор!)

С ближайшей улицы послышались сигналы автомобилей. Кто-то затянул старую, забытую песню, превращая её в траурный марш. Люди всё прибывали. Уже собралось несколько сотен.

У витража появился мужчина в костюме, седой, с лицом чиновника. Он попытался что-то сказать, но его слова утонули в шуме, а потом его лицо залепили яйцом.

В этот момент толпа взорвалась окончательно.

«Погром начался, — ровно отметил „Друг“ в интерфейсе. — Фаза первая. Народная реакция — стихийная. Агрессия направлена на объекты культа. Полиция пока не активна.»

Под ногами затрещала плитка. Люди скандировали: «Sprawiedliwości! Sprawiedliwości!» (Справедливости! Справедливости!)

Пламя вспыхнуло у бокового входа. Кто-то поджёг кучу газет, брошенных к двери. Звон. Крик. Кто-то упал, кого-то подняли. Один из полицейских спрятал лицо под шапку, глядя в сторону. Второй вытащил рацию, но ничего не говорил. Только слушал. Началось.

* * *

Окно приходского дома первыми не выдержало натиска людей. С глухим хрустом рама ушла внутрь, осыпав комнату стеклянным дождём. За ней в помещение хлынула толпа. Кто-то схватил стул, кто-то вырвал занавеску с гвоздями, кто-то просто толкал других, не разбирая, что под ногами.

Первой полетела в окно тяжёлая связка исповедных записок. Листы разлетелись по ветру, закручиваясь в воздухе, как белые мухи. За ними вылетела толстая книга — «Parafia 1971–1980». Кто-то уже дербанил её на отдельные страницы, швыряя клочья в лица тем, кто ещё стоял снаружи.

— Смотрите, вот! — выкрикнул высокий парень с синяком под глазом. — Они всех записывали! Фамилии, имена, грехи! Всё!

Люди рванули к шкафу, вырывая из него регистраторы, хрупкие тетради, исписанные вручную. Один из подростков выдернул альбом с толстой кожаной обложкой. Раскрыл его прямо на полу.

— Что это за фотки? — голос прозвучал удивлённо, потом хрипло: — Это… дети.

Толпа сгрудилась вокруг. Кто-то зажёг фонарик. На страницах — улыбающиеся мальчики, нарядные девочки, все младше десяти. А рядом взрослые в чёрном. Те самые, кого видели на литургиях. Кто-то держал кадило, кто-то читал проповеди. Тот, что вёл крестный ход, и преподавал катехизис.

— Вот он! Этот ублюдок крестил мою дочь! — заорал мужчина с покрасневшим лицом, ударив пальцем по снимку. — Этот! С золотым крестом на груди! Помнишь, Марыся⁈

Женщина рядом всхлипнула и отвернулась.

Вдруг кто-то опрокинул лампу. Масляное пятно растеклось по полу. Искра — и полыхнуло. В огне затрепетала занавеска. Один из регистраторов вспыхнул мгновенно, как сухая кора. Люди отшатнулись, но никто не стал тушить. Напротив — кто-то подложил ещё бумаги, другие оттащили в огонь скамью, кто-то сдёрнул скатерть с алтарного столика и бросил следом.

— Пусть сгорит всё, — бросил низкий голос от входа. — Чтобы и памяти не осталось от этой нечисти.

Чёрный дым потянулся в потолок, запахло гарью и воском. За стенами снова загомонила толпа, кто-то стучал по дверям, кто-то закричал «Gasimy to!» (Тушим это!), но никто не вошёл.

Пламя лизало иконы. Дерево трещало, словно вопило. Священные книги одна за другой исчезали в оранжевом пекле, как сожжённая правда.

В небе завыли сирены, но было уже поздно.

«Подтверждаю, — донёсся сигнал от „Мухи“ в интерфейсе. — Пожар начался в южной комнате приходского дома. Вероятность внешнего поджога — ноль. Всё спровоцировано внутренними действиями. Толпа находится в состоянии аффективного всплеска.»

На улице продолжали собираться люди. Кто-то плакал. Кто-то снимал происходящее на «Яшики» и «Зениты». Кто-то просто смотрел, как пылает дом, где еще недавно хранили чужие грехи.

Глава 4

Хруст снега под подошвами без следа растворялся в общем гуле. Перед костёлом Святого Креста уже горели свечи, люди несли самодельные плакаты, но атмосфера больше не напоминала митинг, это была улица суда. Без адвокатов и без срока давности.

Кто-то заметил фигуру в сутане, крадущуюся к боковому входу. Пожилой мужчина, сгорбленный, с натянутым капюшоном. Несколько подростков переглянулись, потом бросились следом. Через пару секунд — крик.

— Он был там! Он был на фото!

Указующий палец дрожал. Толпа замерла, затем начала двигаться. Медленно. Уверенно.

Священник понял — не сбежать. Попытался ускорить шаг, но ноги не слушались. Скользкий снег, неудачный поворот, и тело рухнуло на ступени. Посох отлетел в сторону.

— Стоять! — выкрикнула женщина в пальто, с разметавшимися волосами. — Вы знали! Вы все знали! И молчали!

Кто-то подошёл ближе. Не ударил. Но плюнул. В лицо. Смачно, с отвращением. За ним — ещё один. И ещё.

— Где ваш Бог теперь? — спросил мужчина с перебитым носом. — Он молчит? Как вы?

Священник закрыл голову руками. Не молился. Не оправдывался. Только сжался в комок, будто пытался стать меньше и незаметней.

— Вот так же они сжимались, когда вы… — женщина осеклась, не договорив. В голосе прорезалась боль.

Полиция не вмешивалась. Стояла у ворот, пряча глаза.

Один из подростков кинул в ксёндза пачку фотографий. Те рассыпались по ступеням, словно обвинения на суде.

— Это не вы? Или всё же вы?

Тишина повисла над площадью, тягучая, как гарь от сгоревшего дома. Из динамика где-то неподалёку продолжал звучать репортаж: «По данным прокуратуры, уже возбуждено более двадцати дел…»

В ответ — лишь плевки. Не удары. Не кровь. Только презрение.

А сверху, с крыши соседнего здания, объектив «Мухи» фиксировал каждую эмоцию. Каждый взгляд, каждый дрожащий подбородок.

* * *

Рассвет не принёс Варшаве покоя. Небо было серым, будто и оно не решилось занять чью-то сторону. Слабый ветер гнал по мостовой пепел. Запах горелого дерева и воска стелился по улицам, словно след от отступающей веры.

Более десяти приходов — в огне. Где-то горели крыши, где-то дымились уже руины. В одном месте пылал только вход, в другом — всё здание. В костёле Святого Войцеха кто-то выбил витражи, оставив только пустые рамы, через которые теперь внутрь смотрело серое утро.

«Друг» прислал рапорт о том, что полиция наконец вмешалась. Это происходило без сирен и без показного насилия, только оцепление с щитами.

Священников вытаскивали без наручников через задние двери, садили в фургоны и увозили.