— Пошли фонарикам фитиль удлинять, — махнул я рукой Ивану.

Придется «на выпуклый глаз» корректировать систему сброса — имеющейся до «ставки» Девлет Гирея не хватит. Ничего, с Божьей помощью справимся!

Глава 21

Едва мы с Иваном «допилили» первый горшочек со средством доставки и решили идти с ним на стену для проверочного запуска, как до нас донеслась благая весть, произнесенная многими наполненными робкой надеждой, неуверенными голосами:

— Неужто уходят?

— Это чего это?

— Победа?

— От трех тыщ отбились, слава Богу!

— Аккуратненько ставим, — скомандовал я Ивану. — Матвей, последи, чтобы никто не трогал, — попросил подвернувшегося ополченца.

— Слушаюсь, Гелий Далматович.

Мы с Иваном и Тимофеем споро добрались до стены и забрались наверх. Открывшаяся нашим глазам картина вызвала в душе ликование — татарва действительно уходила! Исполинская, сияющая мириадами огней «змея» ползла через рощицу и дальше, через поле, к полноценному лесу. Отступать по темноте без факелов такое себе удовольствие, вот татарва освещением и озаботилась.

Тряхнув головой, я аккуратно купировал желание пуститься в пляс с радостными воплями при помощи паранойи: как-то демонстративно татарва уходит, не дождавшись утра, и «пассивный урон» ей наносимый здесь не при чем — не добивает пушка до рощицы, а о средствах доставки греческого огня степняки не знают. Тут или инфу какую-то Девлет Гирей получил, навроде приближения русских воинов, либо специально потрудился вид полного и решительного отступления создать.

— Отбились, слава Богу! — перекрестился Иван.

— Господи, пусть это из-за скорой подмоги, — шепотом взмолился я и тоже перекрестился.

— Догнать бы, Гелий Давлатович! — нарисовался около меня Дмитрий.

Маньяк адреналиновый, блин.

— Кого догнать? — поднял я на него бровь. — Вот эту тыщонку врагов тремя десятками конников? Ты, Дмитрий, воин славный, но это не отвага будет, а чистое самоубийство. Грех большой. Ступай лучше самых уставших на отдых отправь, а остальные до поры на стенах пущай отдохнут. К Даниле пойду, там меня найдешь.

— Слушаюсь, — грустно ответил сотник.

— Не смурней! — хлопнул я его по наплечнику. — Покой нам только снится! — подбодрил поговоркой и направился к воротам, по пути велев Ивану. — Снеси огонек обратно от греха.

— Снесу, — пообещал он. — Не дай Бог пнет кто из скудоумия, — начал спускаться со стены, по пути предположив худшее.

Болезненное наказание за глупость будет, да еще и общеопасное.

С каждым моим шагом тело покидал часами копившийся адреналин, оставляя за собой чудовищную усталость, и мне стоило немалых трудов скрывать от радостных вассалов стремящиеся поникнуть плечи и подкашивающиеся ноги. Еще больших трудов стоили ответы на многочисленные вопросы с общим смыслом «мы что, реально от трехтысячного войска отбились?». Как будто отбились, но бдительности терять нельзя. Отдыхайте, братцы, но ухо держите востро, а арматуру в арсенал сдавать покуда обождите. И я разоблачаться обожду, даром что очень-очень хочется. Душит меня паранойя, в тугой узел внутренности сворачиваться заставляет. Господи, пусть она будет напрасной! Пусть степняки действительно свалят в эти свои степи, оставив нас в покое, а не провернут какую-нибудь военную хитрость!

Великие умы, как известно, мыслят в одном направлении, поэтому с Данилой мы встретились аккурат посерединке. Боярин с жизнерадостным хохотом сгреб меня в объятия и с лязгом постучал кольчужной перчаткой по спине:

— Победа, Гелий Далматович! Отстояли добро да людей твоих, самого Девлет Гирея как трусливого шакала прогнали!

Больше всего на свете мне хотелось разделить оптимизм Данилы и порадоваться победе вместе со всеми, но дурные предчувствия не желали меня покинуть.

— Прогнать — прогнали, да надолго ли? — не выдержав, поделился я опасениями. — Гляди как уходят: красиво, ярко, почти торжественно. Девлет Гирей-то поди многое от поражения такого потеряет, и так просто не сдался бы.

— Государь ему не простит, — кивнул Данила. — И прав ты — ой многое хан потеряет, как бы и не голову саму, да только степняки-то народишко трусливый. Сколь мы их здесь перебили? Ежели меньше тысячи, не быть мне более Захарьиным-Юрьевым! Всех, кому терять нечего было и кого заставить легко можно было — вон они, под стенами лежат, а при Девлет Гирее токмо знатные да уважаемые остались с ближними дружинами. Этих хан на штурм гнать не может, ибо не послушают его они. Одного-двух выпороть он может, а ежели сразу всех попробует, так его самого скрутят, — хохотнув, Данила добавил. — Представь как смешно бы было — принесли бы его, горемычного, в веревках, да купить предложили. Ты бы сколько за Девлет Гирея дал?

«Гроша ломаного не стоит» почти сорвалось с моих губ, но это так, остатки ненависти к врагу. На самом деле степняк ох какой знатный, да к тому же реальная историческая личность с точки зрения пришельца из будущего.

— Рублей двести, — пожал я плечами. — Работать он едва ли привык, значит руки из жопы. Получается — лишний нахлебник.

Данила загоготал, и смех его подхватили все, кто слышал наш разговор. Закончив ржать, боярин вытер выступившую слезинку и признался:

— Вот за это я тебя и люблю, Гелий Далматович — даже хана степного пахать заставить норовишь!

Народ посмеялся и этому, а я ответил:

— Ты мне тоже по сердцу, Данила Романович, о лучшем друге и наставнике и мечтать нельзя.

Это — не иллюстрация к басне «Кукушка и петух», а нормальное, как говорила молодежь в мои времена (ну как «молодежь», мужики средних лет если от возраста смерти моей мерить, чего там и как школьники говорили я и разобраться-то не пытался: знал, что один черт не получится), чисто пацанский обмен «респектом».

— Людей собрать нужно, с победою поздравить да о погибших погоревать, — шепнул мне «наставник». — Даже ежели вернутся степняки, сейчас людям твоим о том горевать не должно — заслужили отдых.