Глава 21

Прошел месяц. Месяц крови, ярости и бесконечного ада под стенами Рязани.

Теперь война велась уже не людьми, а живыми мертвецами.

Солдаты Всеволода, некогда грозные и уверенные в победе, превратились в изможденных теней. Их кольчуги покрылись ледяной коркой, пальцы примерзали к оружию, а в глазах поселилось что-то пустое и безучастное. Они шли в атаки потому что смерть в бою казалась милосерднее, чем медленное замерзание в промерзшем лагере.

Рязанцы держались крепче — у них были стены, теплые подвалы, скудные, но горячие похлебки. Но и они уже едва стояли на ногах. Дети войны, ставшие за этот месяц стариками.

Особенно тяжело приходилось дозорным. Ночью, когда мороз достигал такой силы, что трескались деревья, часовые на стенах сменялись каждый час — иначе человек просто замерзал насмерть. Говорили, что прошлой ночью два владимирских дозорных так и остались стоять, превратившись в ледяные статуи.

Ярослав, обходя позиции, видел это. Видел, как его бойцы спят на ходу, как у них чернеют от обморожения пальцы, как пустеют колчаны. Видел, как в городе заканчиваются дрова, благо, еды пока хватало — зерна завезли с запасом.

Но видел он и другое, что в стане Всеволода дела обстояли куда хуже.

— Еще неделя, — прошептал он, и его слова застыли в воздухе белым облачком.

Всего неделя. Или они сломят осаду. Или осада сломает их всех.

Где-то в лесу, за вражескими позициями, Милорад со своими людьми, должно быть, тоже замерзал. Но они держались. Как и город.

Ярослав сжал кулаки, едва чувствуя пальцы от холода. Они продержатся. Они должны продержаться.

А иначе — зачем тогда все это? Зачем сожженный Муром, зачем погибшие друзья, зачем месяцы крови?

Мороз выбелил брустверы стены известью инея. Ярослав, закутанный в тяжелый тулуп поверх доспеха остановился и стал смотреть в темную даль за частоколом. Там, вдалеке, мерцали редкие огни владимирского стана — такие же холодные и беспомощные, как звезды.

Тяжелые шаги нарушили тишину. Ратибор, похожий на заиндевевшего медведя, остановился рядом, пуская клубы пара.

— Не спишь, командир? — его голос был хриплым от мороза и молчания.

— Сон сейчас роскошь, — не оборачиваясь, ответил Ярослав. — Да и не идет он. Кажется, холод проник под кожу и засел в костях навсегда.

Ратибор хмыкнул, прислонившись к бревну.

— У меня так было той зимой, когда мы в первый раз на торг пошли, в той засаде в лесу. Думал, никогда не отогреюсь. Отогрелся. И ты отогреешься. В бане красногородской, как выгоним эту нечисть из тебя.

— Веришь, что выгоним? — Ярослав наконец повернулся к нему. Его лицо в лунном свете казалось вырезанным из старого воска.

Ратибор долго молчал, глядя на свои огромные, посиневшие от холода руки.

— Вера это не моя стезя, Яр. Я — человек дела. Ты сказал держаться — я держусь. Ты скажешь бить — буду бить. Ты спросишь, выдержим ли… — Он тяжело вздохнул. — Стена держится. Бревна целы. Люди на ногах. Пока есть хоть одно «да», буду драться. А вера… это уже твое дело. Ты за нее и воюешь. За какую-то там светлую «железную дорогу» в будущее.

— Не только за нее, — тихо сказал Ярослав. — Уже давно не только. Я воюю за этот частокол, который ты срубил. За похлебку, что Марфа варит из последней крупы. За то, чтобы Сенька не старел в пятнадцать лет. И за тебя, друже. Чтобы у тебя была та баня.

Уголок рта Ратибора дрогнул в подобии улыбки.

— Вот это уже дело. Конкретное. А то будущее твое… оно как туман бесплотное. Не за что ухватиться в бою. Понимаешь?

Помолчали.

— Ошибался я с будущим, — признал Ярослав, снова глядя в темноту. — Хотел прыгнуть через века, а споткнулся о настоящее. О грязь, голод и вот этот проклятый мороз. Но знаешь, что я понял, глядя на всех вас? Будущее — оно не в пушках и не в паровозах. Оно в том, чтобы люди, такие разные, как ты, Гаяз, Милорад, смогли встать плечом к плечу. И устоять. Вот его семя. Здесь. В этом аду.

Ратибор усмехнулся уже явственнее.

— Семя в промерзлой земле? Не самое лучшее место для посева.

— Самое лучшее, — парировал Ярослав. — Если прорастет здесь значит, будет жить везде.

Они вновь помолчали, слушая, как на стене трещит от мороза дерево.

— Что там с запасами смолы? — сменил тему Ярослав, возвращаясь к делам.

— На два, от силы три кипящих душа, — мрачно отозвался Ратибор. — Дров тоже в обрез. Иван ноет, что порох отсыревает, несмотря на все предосторожности. Мороз морозом, а сырость из земли тянется.

— Продержимся, — сказал Ярослав, и это прозвучало как приказ самому мирозданию. — Еще неделю. Дай мне еще неделю, Ратибор.

Тот молча кивнул. Неделя в этом ледяном аду казалась вечностью. Но приказ был приказом. Дело — делом.

Ратибор через минуту ушел проверять дозоры.

Ярослав постоял еще немного, а затем спустился с помоста, когда увидел у костра пятерых бойцов. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, пытаясь поймать жалкое тепло от тлеющих поленьев. На их лицах, обветренных и грязных, читалась такая глубокая усталость, что она была почти осязаема. Увидев воеводу, они попытались встать, но он резко махнул рукой.

— Сидите, сидите, — его голос сорвался на хрипоту. Он присел рядом на холодное бревно, чувствуя, как мороз тут же начинает жевать его тело через мех и сталь. — Как дела, мужики?

Старший, бородатый ополченец с перевязанной щекой, пожал плечами.

— Дышим, воевода. Пока дышим.

— Ноги не отвалились? Руки слушаются? — допытывался Ярослав, вглядываясь в их глаза.

— Руки-то слушаются, — буркнул молодой паренек, растирая посиневшие пальцы. — А вот лук уже не натянуть. Тетива как камень. Да и силы нет.

— Силы нет ни у кого, — спокойно констатировал Ярослав. — И у меня нет. И у Всеволода там, в шелковом шатре, тоже кончается. Война теперь не силой меряется, а упрямством. Кто первый не выдержит, отвернется, подумает: «Да пропади оно все пропадом». Вот тот и проиграл.

— А если… — заколебался третий, совсем юный, с лихорадочным блеском в глазах. — Если они все-таки прорвутся через стену? Мы же еле стоим…

— Они не прорвутся, — перебил Ярослав, и в его тихом голосе зазвучала сталь. — Потому что за этой стеной не просто земля и бревна. Здесь ваш дом. Вы и есть эта стена. Живая и плоть от плоти этой земли. А они кто? Да просто пришельцы. Им здесь нечего защищать, кроме княжеской корысти.

Он помолчал, давая словам просочиться в сознание.

— Я не обещаю вам тепла и сытости. Обещаю только одно: пока я